Библиотека географа - Джон Фасман

Раньше я никогда не думала о некрологах, не знала, кто и как их пишет. Поэтому, сделав то, что сделала, и не помышляла о знакомстве с автором некролога о Яне. Но судьба распорядилась так, что я все-таки встретилась с тобой. Честно говоря, я очень старалась не допустить нашего сближения, хотя другая часть моего существа стремилась к прямо противоположному. Возможно, потому, что ты в меня влюбился — а ты влюбился в меня с первого взгляда, я это точно знаю. И этот факт позволял мне тешить себя мыслью, что я не такая уж плохая и не совершила ничего непростительного. Я, знаешь ли, верю в знаки судьбы, и хотя ты в них не веришь, наши встречи стали для меня именно таким знаком.

Я позволила себе широко и непредвзято смотреть на вещи — как Тону — и благодаря этому уверовала во все то, что он мне говорил — о Яне, об «Изумрудных скрижалях» и о том, как Ян намеревался ими распорядиться. Но Тону сказал мне, что ты в это не поверил, не смог возвыситься над обывательской точкой зрения и признать, что мир куда богаче и шире, таинственней и загадочней, нежели принято думать. Я не хочу и не могу ставить тебе это в вину и прошу тебя, в свою очередь, не ставить мне в вину мои верования.

То, что произошло с Яном, произошло бы в любом случае. Даже считая его и Тону обыкновенными жуликами, а не хранителями некоей бесценной реликвии, ты не можешь не признать, что Ян утаивал от своих нечто очень важное и неминуемо должен был за это поплатиться. С точки зрения обывательской морали это, быть может, и несущественно, поскольку принято думать, будто мы отвечаем прежде всего за свои деяния. Но судьба предоставила мне шанс принять на себя ответственность за нечто неизмеримо большее, нежели моя скромная особа, и я прошу тебя попытаться это понять и даже, по возможности, простить меня, прежде чем ты окончательно обо мне забудешь.

На прощание я прошу тебя о двух одолжениях. Во-первых, хочу заметить, что нисколько тебе не льстила, когда хвалила твои статьи в «Курьере». В этой связи я восприняла бы как самый щедрый дар с твоей стороны, если бы ты написал свои воспоминания о событиях прошедшей недели и отослал мне эти записи по указанному адресу. Я хочу знать, как способен истолковать мои поступки человек, не обладающий моей верой. Конечно, моя просьба может показаться тебе обременительной и даже бессмысленной, но я надеюсь, что ты ее выполнишь.

Во-вторых, я очень тебя прошу не пытаться меня разыскать. Я пробуду в этих краях недолго, и у тебя просто не хватит времени найти мои следы. Но если ты все-таки на это решишься, имей в виду, что чем ближе ты будешь ко мне подбираться, тем больше мне придется опасаться за твою безопасность. Мы просто обязаны сохранить добрые воспоминания о наших встречах (как ни коротки они были), но на этом подвести черту, которую ты ни в коем случае не должен переступать.

Тону, как он тебе и сказал, совсем не Тону. А Ян — не Ян. Но я и в самом деле Ханна Элизабет Роув, и пока пишу тебе эти строки, все еще остаюсь ею. Всегда буду вспоминать о тебе с большой теплотой — кем бы ни стала в будущем и куда бы ни уехала.

Последняя строчка, несомненно, немного меня утешила — но только немного. Ведь, в сущности, в своем письме ты сказала мне следующее: «Я помогла убить старика, и сделала это по причинам слишком возвышенным и благородным, чтобы ты мог меня понять; я уехала вместе с убийцей, но знаю, что ты неплохо пишешь, поэтому хочу получить твои записи о своих деяниях, за что буду вспоминать о тебе с теплым чувством». Как, интересно знать, я должен был на это реагировать? Что предпринять?

Повинуясь ложно истолкованному рыцарскому чувству или вполне прагматичному писательскому эгоизму, я действительно написал своего рода отчет о наших встречах, но теперь полностью отказываюсь от каких-либо прав на это сочинение. Надеюсь, ты не рассердишься, когда будешь читать о себе в третьем лице? Так мне было удобнее думать о тебе и разговаривать с тобой. Я также очень надеюсь, что ты сожжешь мой опус после прочтения. Однако если тебе захочется его сохранить, я, как ты понимаешь, воспрепятствовать этому не смогу. Черт, я даже сомневаюсь, что смогу когда-нибудь тебя найти.

Похоже, мне осталось только одно: рассказать о судьбе нескольких второстепенных героев — все они простые смертные — этой истории, которая теперь находится в полном твоем распоряжении. Прочитав твое письмо, я напечатал для Арта вот эту заметку, появившуюся в следующем выпуске «Курьера»:

«Ян Пюхапэев, уроженец Эстонии и профессор истории Балтии в Уикенденском университете, умер рано утром в прошлую среду в своем доме на Орчад-стрит. Он проживал в Линкольне с 1991 года, когда переехал в Соединенные Штаты. Его возраст, точное время смерти, а также ее причины остаются невыясненными. Насколько мы знаем, родственников у него не было».

Вставив готовый текст в ксерокс, я услышал, как под Артом заскрипел стул.

— Вот, значит, чем все закончилось? — сказал он, подходя к моему столу и с любопытством на меня поглядывая. — И это итог бесконечных разъездов между Линкольном и Уикенденом и напряженной недельной работы с полицейскими источниками?

— Ничего у меня не вышло, — вздохнул я.

— Что значит «не вышло»? А полицейские файлы? А другие материалы… о том… о том… — Он несколько раз хватанул руками пространство перед собой, словно пытаясь выловить недостающие сведения из воздуха. — Тебе лучше знать, о чем… Почему ты не использовал другие материалы?

— А никаких других достоверных материалов нет. Множество слухов и домыслов и очень мало фактов. Не за что зацепиться.

— Что ж, посвяти этому еще неделю. Если ты хочешь опубликовать свою писульку — отлично, публикуй, но это не значит, что нужно сбрасывать со счетов историю в целом. Продолжай копать. Если уж не ради этой газеты, то хотя бы ради Линни и своей будущей карьеры.

— Послушайте, я сильно сомневаюсь, что из этого можно извлечь что-то стоящее. Мне бы хотелось заняться чем-нибудь другим.

— Может, тебе нужно сообщить мне нечто конфиденциальное?

— Что, к примеру?

— Ну не знаю… Может, ты пытаешься защитить свой источник? — Я внимательно на него посмотрел. — Моя дочь, знаешь ли, произносит эту фразу всякий раз, когда намекает, чтобы я не вмешивался не в свое дело. — Я улыбнулся, но ответной улыбки у Арта не вызвал. — Но я не могу требовать от нее правдивого ответа, поскольку она у меня не работает. — Он извлек листок с моим некрологом из ксерокса и отшвырнул в сторону. — Так ты собираешься сказать мне, что происходит? Почему ты не продвигаешься дальше в своем расследовании?

Некоторое время я сидел молча, созерцая поверхность стола, и наконец тихо произнес:

— Был бы рад рассказать вам обо всем, Арт. Честно. Но не могу. О'кей? Так что ничего, кроме этого некролога, у меня нет. Хотите — печатайте его, не хотите — не печатайте. Можете даже меня уволить, если пожелаете…

— Господи, Пол! Кажется, я уже говорил, что не собираюсь тебя увольнять… Просто все так странно… Сначала ты с энтузиазмом раскапывал это дело, меня им заразил — до такой степени, что я сосватал тебе знакомую редакторшу из бостонской газеты… А теперь… А теперь все выглядит так, словно кто-то выключил программу. Ладно, не хочешь говорить, что произошло, — не надо. Но я тоже внес в это дело свои два цента и в этой связи должен сказать, что, отказавшись от него, ты, возможно, совершаешь ошибку. — Он замолчал и, склонив голову набок, с минуту меня рассматривал, словно пытаясь определить, сколько я вешу.

Я пожал плечами и устремил свой взор через окно на озеро Массапог и прилегающие к нему улицы. Всюду была тишь да гладь — как и у нас в редакции. Воистину Линкольн — тишайший город, предназначенный для уик-эндов. Признаться, он мне нравился; я даже был бы не прочь снова его посетить — через несколько лет. Но так уж вышло, что он меня не принял, отверг. Кажется, Тону говорил, что нет людей, которые не проигрывали бы хотя бы раз в жизни. С этим нужно смириться и жить дальше.

Когда я сказал Арту, что хочу уволиться, его реакция показалась мне какой-то неопределенной, размытой. Он не выразил по этому поводу энтузиазма, но и тешить мое эго и просить одуматься тоже не стал. Он вообще никак мои слова не прокомментировал и просто вернулся к себе в кабинет. Я же остался за своим столом и попытался заняться каким-нибудь делом, не напоминающим хаотичные сборы уволенного мелкого служащего.

Около полудня Арт вышел из своего кабинета и повел меня в ресторан «Колонист» — на ленч и, как он выразился, для «задушевной беседы». Там он спросил, куда я собираюсь направить свои стопы. Поскольку я не думал об этом, пока он не задал мне вопроса, то сказал лишь, что вернусь в Бруклин и поживу там некоторое время, пока не решу, как быть дальше. Потом мы обсудили, к кому мне следует обратиться в поисках работы и куда ему послать рекомендательные письма. Он обещал мне такие хорошие рекомендации, что, по его словам, с ними можно будет «поступить хоть на небо». В отличие от многих знакомых мне людей он не пытался давать мне руководящие указания — он вообще никогда не пытался руководить мной. Просто принимал к сведению мои деяния или решения и обрисовывал их возможные последствия. Он не стал уговаривать меня остаться, за что я до сих пор ему благодарен, и просто спросил, когда я собираюсь уезжать.