Книга 1. Ракеты и люди - Борис Черток

Люди, влившиеся в ракетные программы в период 1954-1956 годов, во многом определили последующее развитие нашей космонавтики. Пока эти люди были еще сравнительно молоды, им полюбилась кем-то пущенная острота: «По анкетным данным наши кадры надо различать по двум признакам: лучшие ученики Циолковского и те, для которых молодость – еще не главный недостаток».

Под «лучшими учениками Циолковского» имелись в виду главные конструкторы и все, кто начинал работу с ними в 1946-1947 годах.

Здесь же я должен добрым словом помянуть Ивана Уткина – первого парторга ЦК, направленного в НИИ-88 в 1947 году. Окончив физический факультет Московского университета, Уткин мечтал о деятельности ученого и поступил в аспирантуру. Неожиданно он был вызван в ЦК, где ему предложили в порядке партийной дисциплины отправиться во вновь созданный ракетный институт и возглавить там партийную организацию. Хорошее университетское образование, добрый нрав и мечта о научной работе парторгу ЦК отнюдь не требовались. Отдав три года руководящей партийной работе, Уткин не заслужил доверия верхних этажей партийной власти, позволяющего сделать карьеру в центральном аппарате.

Как только в 1950 году внутри НИИ-88 было выделено ОКБ-1, он упросил Королева взять его к себе. Когда я пришел в отдел Янгеля, Уткин уже комплектовал лабораторию измерений. Вскоре эта лаборатория переросла в отдел, который удалось укомплектовать способными и энергичными радиоинженерами. С образованием новых ракетных КБ и производств проблема радиотелеметрических измерений приобрела такую остроту, что выходила за пределы возможностей ОКБ.

Королев относился к категории руководителей, мыслящих масштабами интересов государства, а не конъюнктурными соображениями. Когда мы с Уткиным вышли к нему с идеей создания специализированного научно-исследовательского института телеизмерений для всей отрасли, он сразу оценил перспективность предложения и сказал, что в такую организацию отпустит Уткина со всеми его специалистами. Так появился на самом въезде в город Калинининград с Ярославского шоссе современный научно-исследовательский институт, без которого уже не мыслятся испытания ни одной современной ракеты. Первым его директором был Иван Уткин, его сменил Олег Шишкин – в будущем последний министр общего машиностроения. После ухода Шишкина директором института стал Олег Сулимов, а главным инженером – Олег Комиссаров, которые начинали свою работу в лаборатории телеизмерений в 1950 году.

Страсти, связанные с обвинениями в мой адрес по поводу системы астронавигации, о чем я упоминал выше, улеглись после передачи этой разработки в авиационную промышленность. На очередной встрече с министром Королев договорился, что я назначаюсь его заместителем по системам управления.

Осенью 1953 года на ГЦП была демонстрация ракетной техники для руководителей различных министерств. Были приглашены и генеральные конструкторы авиационной промышленности, в том числе А.Н. Туполев. Устинов вместе с Неделиным выступили в роли гостеприимных хозяев.

Я не встречался с Туполевым с 1937 года, когда он приезжал на Щелковский аэродром НИИ ВВС, где мы вели подготовку к nepелету в США через полюс самолета Леваневского Н-209. Тогда он как уполномоченный правительства и председатель Государственной комиссии по перелетам с большим пристрастием разбирался в ходе подготовки самолета.

Борис Коноплев по авиационным радиоделам встречался с Tуполевым и до, и уже после войны. Он увлек меня к машине, в которой сидел грузный и усталый Туполев. Ему уже показывали ракеты Р-1, Р-2 и Р-11. Не допускающим возражений тоном Коноплев заявил, что мы сейчас покажем «старику» Р-5. «Старику» было в ту пору только 65, а предстояло прожить и проработать до 84 лет!

Коноплев подвел Туполева к стоящей на старте Р-5 и с присущем ему увлечением начал объяснять преимущества системы радиоуправления. Когда Туполев узнал, что расстояние 1200 км ракета npeодолеет за 12 минут, он скептически заулыбался и сказал: «Этого не может быть».

Через несколько часов были демонстрационные пуски. Была пущена и Р-5. Я во время пусков был на приемной станции телеметрической системы «Дон». Коноплев не покидал Туполева и потом мне рассказал, что «старик» так потрясен, что собирается «плюнуть на свои самолеты и строить ракеты». К счастью, этого не случилось. Туполев мог быть вполне удовлетворен работой своего бывшего дипломника Королева, которому тогда было только 47 лет. Оба они еще не знали, что Королева ждет посмертная мировая слава, которая не уступит славе Туполева.

Туполев в те годы считал себя монополистом по самолетам – носителям атомной бомбы. Когда Устинов и Неделин на ужине после пусков для весьма узкого круга под «большим секретом» разболтали, что Королев должен приспособить Р-5 к переносу атомной бомбы, Туполев сказал: «Страшное это дело, а если уроните на свою территорию?».

Мы и сами понимали, какое это страшное дело и разрабатывали системы блокировки на случай, если ракета собьется с курса.

Эти эпизоды осени 1953 года запомнились еще и потому, что, увидев меня в монтажно-испытательном корпусе, Устинов быстро подошел ко мне, крепко пожал руку и спросил: «Все ли в порядке?» Я заверил, что «полный порядок». Он пожелал мне всего доброго и вернулся в толпу знатных экскурсантов. Я понял, что моя двухлетняя опала кончилась. Этому способствовала и общая атмосфера потепления после смерти Сталина и ликвидации Берии. Наступил период, когда клеветники и карьеристы поджали свои хвосты. Повсеместная подозрительность и недоверие, распространявшиеся сверху на руководящие кадры, сменились трезвой оценкой деловых качеств, талантов и реальных достижений. К сожалению, не везде и не надолго ученые и конструкторы могли даже во время хрущевской оттепели проявлять свою волю, работать уверенно и без оглядки на всесильный государственный и партийный аппарат.

В феврале 1956 года состоялся партийно-хозяйственный актив НИИ-88 по итогам XX съезда КПСС. Неожиданным для всех собравшихся оказалось, что доклад по поручению ЦК делал генерал-полковник Серов, бывший заместитель Лаврентия Берии по контрразведке. Тот самый Серов, который организовывал отправку немецких специалистов в 1946 году из Германии в СССР, а в 1947 году был членом Государственной комиссии по пускам ракет А-4.

Доклад Серова подействовал на аудиторию угнетающе. Люди не могли себе представить, что в стране творились такие страшные преступления по воле человека, которого каждый из присутствующих считал великим, непогрешимым, всемогущим, мудрым и милостливым.

В марте 1953 года я был на полигоне в Капустином Яре. Мы готовили к летным испытаниям ракеты Р-5. Неожиданно в монтажно-испытательном корпусе зазвучали из динамиков позывные Москвы. Передавалось правительственное сообщение о смерти Сталина.

У боевых офицеров, участников войны, которых я знал еще по Германии и никогда не мог заподозрить в сентиментальности, выступили слезы! Не стыдясь слез, мы обращались друг к другу с вопросом, который в те дни задавали миллионы: «Что теперь будет? Как будем жить?». Вот такой гипнотической силой обладало имя Сталина. Ведь эту ракету, у которой мы слушаем сообщение о его смерти, мы создаем по его указанию. Все, что здесь на полигоне и в стране создано для ракетной техники, – это его воля, направленная на ограждение страны и каждого из нас от неминуемой агрессии американского империализма.

Вот такие были мысли тогда, в 1953 году.

За три года многое изменилось. Имя Сталина уже перестало обожествляться. Но то, что доложил Хрущев XX съезду, а сегодня нам рассказывал Серов, потрясало куда сильнее, чем в 1953 году сообщение о смерти Сталина.

Когда Серов кончил доклад, в притихшем зале раздался громкий, срывающийся на крик женский голос:

– Иван Александрович! Объясните, вы-то где были? Вы кем были, что делали? Наверно, громче всех кричали: «Слава Сталину!» Какое право вы имеете говорить о злодействе Берии, если были его заместителем?

Все смотрели на стоявшую в середине зала пожилую женщину. Это была, как потом выяснили, работница листоштампового цеха.

Серов долго молчал. Зал ждал и тоже молчал. Наконец, Серов встал и ответил:

– Я во многом виноват. Но виноваты и вы, все здесь сидящие. Вы разве не славили Сталина на всех своих собраниях? А сколько раз каждый из вас вставал и до устали аплодировал, когда упоминали имя Сталина на ваших конференциях и собраниях? Теперь партия хочет освободиться от этого культа. Всем нам трудно, и не будем предъявлять счета друг другу.

Обсуждений, прений не было. Мы расходились с этого партийного актива с двойственным чувством: подавленные раскрытыми ужасающими фактами и с надеждой, что теперь-то всем будет легче дышать. Может быть, даже дело пойдет к окончанию «холодной войны».

Много лет спустя я разговорился с работавшим в нашем отделе секретной документации пожилым, тихим и скромным сотрудником, о котором говорили, что он попал на работу в ОКБ-1 по личной просьбе Серова. Я спросил, что он знает о деятельности Серова как заместителя Берии. Оказалось, что он во время войны был адъютантом Серова. Он рассказал несколько эпизодов, характеризующих исключительное бесстрашие Серова на фронтах в самых тяжелых ситуациях. Вместе они попадали в такие переделки, после которых чудом остались живы. К репрессиям Серов прямого отношения не имел, но, конечно, много знал. Берию он не боялся, и непонятно, почему Берия его терпел.