Там, за зорями - Хващевская Оксана

— Пост не пост, а ты вон, смотрю, у меня совсем бледная какая-то и похудевшая!

Мама села за стол и стала раскладывать по тарелкам сочные горячие рубленые котлетки из курицы и белых грибов, которые они еще в прошлом году замораживали, а к ним картофельное пюре, заправленное молоком и сливочным маслом. Потом еще был неизменный «горошек» и свежие огурцы с помидорами, бутылка белого вина для женщин, а для мужчин — бутылка самогонки. А потом еще и блинчики с ванилином и творогом из печи, и пирог с яблочным повидлом, и кофе, и чай, и холодный компот. Это был не завтрак, а целое пиршество, которое закончилось только ближе к обеду. И, конечно, родственники не выпустили Злату из-за стола, пока не узнали малейшие подробности ее поездки в Минск.

Работать сегодня уже никто не собирался, а посему после того, как стали убирать посуду и все, наконец, встали из-за стола, девушка, извинившись, прошла к себе в спальню, разложила одежду в шкаф и прилегла на родную кроватку, натянув до подбородка плед. Ее стало клонить ко сну… Она уже почти уснула и, скорее, почувствовала, чем услышала, как прогнулась кровать и Анька стала моститься рядом, пытаясь стянуть с девушки плед.

— Златка, ну не будь врединой, скажи, наконец, у вас с Лешкой было? — зашептала родственница, склонившись к самому уху Полянской и обжигая ее щеку горячим дыханием. — Вот только не говори, что не было! Я ни за что в это не поверю! Сколько можно жить затворницей? Ты что ж, все еще по Женьке своему сохнешь? Лешка, ты посмотри, поет! Вот увидишь, он точно скоро станет знаменитым и поклонниц у него будет тысяча! И если ты и дальше будешь строить из себя недотрогу, он найдет тебе замену!

Помолчав немного, Анька снова заговорила:

— Злата, ну я же знаю, что ты не спишь! Ну, ладно! Не хочешь говорить — как хочешь!

Анька снова замолчала, но ненадолго.

— Слушай, а ты знаешь дачника, который живет в маленьком домике с жалюзи на окошках на том конце деревни?

Ленивую дремоту, в которую Злата погружалась, мгновенно как ветром сдуло. Она не открыла глаза, но ресницы испуганно дрогнули, сердце провалилось куда-то вниз, и стало трудно дышать.

— А он тебя знает! Вчера сидела я на лавочке вечером а он шел по улице и, остановившись, заговорил со мной! Кстати он и о тебе спрашивал! А он такой, знаешь, ничего мужчина! Обаятельный!

Ревность скрутила внутренности тугим клубком, и притворяться спящей и безразличной Злата уже не могла. Как и не могла спокойно лежать рядом с Анькой и слышать восторженные нотки в ее голосе.

Дорош умел, если хотел, очаровать кого угодно и вызвать интерес к собственной персоне. Злате ли было этого не знать? Девушка живо смогла представить и вчерашний вечер, и милую болтовню ее двоюродной сестрицы с Виталей. Но больно было не от этого. Он был в деревне и даже не позвонил ей!

Девушка открыла глаза и чуть приподнялась на подушках.

— Да, я его помню. Он муж завуча в школе, где я работала. Кстати говоря, там же мои бывшие коллеги рассказывали, что он жуткий бабник! — ледяным тоном отчеканила Злата.

— Да-а-а? — разочарованно протянула Анька, даже не заметив Златиного тона. — Вот ведь, а так сразу и не скажешь.

— Анька, слушай, иди приляг в зале, нам здесь тесно будет с тобой!

— Да нормально будет, помнишь, мы раньше с тобой всегда на одной кровати спали!

— Это было раньше, а теперь я хочу одна? — категоричным тоном заявила Злата.

Анька надулась и ушла, а Злата упала на подушки и уткнулась в них лицом. Сердце тревожно и отчаянно отсчитывало удары, и ни о каком сне уже не могло быть и речи.

Она едва дотерпела до вечера, то и дело поворачиваясь к окну, если по дороге проезжала машина, снова и снова брала в руки мобильный телефон, проверяя, есть ли связь. Связь была, но телефон безмолвствовал. И машины проезжали, но темно-синей «ГАЗели» среди них не было.

Как только сиреневые апрельские сумерки опустились на землю, девушка набросила на плечи пальто и, не говоря никому ни слова, выскользнула из дома. Его машину на обочине она увидела еще издалека, и знакомая слабость появилась в коленках. Так хотелось быть сильной, сдержанной, невозмутимой, так хотелось казаться гордой, так хотелось явиться к нему принцессой, раздающей милостыню, но она знала, что не сможет так. Увидит его и не сможет. А остальное он прочтет по ее молящим глазам.

Громко работало радио, все окошки маленького домика светились. Злата преодолела три ступеньки, ведущие к калитке, да так и застыла на месте, только сейчас сообразив, что Дорош то может быть не один! А вдруг к нему родственники приехали? А вдруг здесь его родители? А вдруг он вообще здесь что-то отмечает с семьей? Может быть, поэтому он и не звонил? Может быть, он не мог позвонить? Не может же он…

Порыв холодного ветра заставил ее вздрогнуть и поежиться. Злата подняла воротник своего осеннего пальто и решительно толкнула калитку. Отчаяние порождало смелость. Она ступила во двор так, как вступила бы в бушующее море, уже не думая, что последует за этим…

Во дворе быстро сгущались сумерки, желтые пятна света падали на дорожку от окон, из динамика радио женский мелодичный голос пел о любви. В узком проеме дверей, ведущих на веранду, стоял Дорош.

Злата сделала несколько шагов и остановилась. Он же не сдвинулся с места и даже не пошевелился. А голос из динамика навязчиво и оглушительно врывался в сознание, путая мысли и не давая возможности сосредоточиться, что-то сказать.

Бесконечно долго длилось это мгновение, когда они стояли вот так, в нескольких шагах друг от друга. Стояли и молчали. Дорош стоял спиной к свету, и Злата не могла видеть выражение его лица, но и без этого она знала: он не улыбается, и в глазах его нет ни радости, ни улыбки. Перед ней стоял совершенно чужой человек, а она в полной растерянности не знала, что сказать ему, что сделать.

Виталя первым пошевелился, и радио, которое висело где-то под крышей веранды, замолчало.

— Ты вернулась, — произнес он, нарушая тем самым молчание.

— Да.

— Ну и как Минск?

— А откуда ты знаешь, что я там была?

— Так все знают! Не знаю, известно ли тебе, золотая моя, но в Горновке ты прям героиня! Кажется мне, старухи здесь с таким интересом и любопытством за сериалами не следят, как за твоей жизнью!

— Мне нужно было уехать. Леша попросил меня помочь… — ненавидя саму себя за слабость и этот жалкий тон, залепетала Полянская.

— Ах, Леша попросил! Ну, Леша — это, конечно, святое! А я, ты знаешь, приехал сюда неделю назад, вырвавшись из дома! У меня отпуск еще, хотел с тобой провести эту неделю, хотел сделать тебе сюрприз, а сюрприз ждал как раз меня!

— Ты был всю неделю здесь?… — едва не плача, прошептала она.

Что-то росло в груди. Что-то темное, страшное. Оно сковывало сердце, оно сводило горло судорогой, лишая возможности и дышать, и говорить. На мгновение ей представилась эта неделя, представилась такой, какой она могла быть. Такой, о которой она давно мечтала. Забыв обо всем на свете, она могла бы быть так счастлива с ним. Как давно она мечтала засыпать и просыпаться рядом с ним, слышать, как бьется его сердце, видеть, как трепещут его ресницы во сне!

И дети, и их радости, и беды, и концерт, и Лешка — все в этот момент стало таким ничтожным, таким ненужным и никчемным. Она возненавидела все, потому что из-за этого она лишилась мгновений безоблачного счастья с ним. Ах, если бы можно было все вернуть, она без раздумий променяла бы и концерт, и все, что было там, в Минске, на возможность видеть Виталю, быть с ним.

Плечи девушки поникли, руки безвольно повисли, а слезы покатились из огромных глаз. Благо, уже стемнело, и Дорош не мог их увидеть.

— Вы несерьезны, Злата Юрьевна. Говорите, что скучаете, а сами уезжаете развлекаться в Минск! — продолжал между тем мужчина. — Я ждал тебя всю неделю. Завтра отпуск у меня заканчивается, и я уезжаю.

— Я бы не уехала, если бы знала, что ты приедешь! — начала оправдываться она, а потом зажала себе рот рукой.