Королева Юга - Артуро Перес-Реверте

– Я буду рожать его, – вдруг сказала она. Сказала, не обдумав, выпалила, как стреляют в упор, в тот же момент, когда решение сложилось у нее в голове, связавшись с другими, которые она уже приняла и еще только собиралась принять. Языков остановился, постоял – довольно долго – с каким-то пустым лицом, затем покачал головой. Не одобряя, поскольку это было не его дело, а как бы давая понять: ты вольна делать, что сочтешь нужным, и я считаю, ты вполне способна встретить лицом к лицу последствия своего решения. Они сделали еще несколько шагов; русский смотрел на море, понемногу серевшее в спускавшихся сумерках, и, наконец, не оборачиваясь, сказал:

– Ты никогда ничего не боялась, Теса. Да. Ничего. С тех пор как мы знакомы, я ни разу не видел, чтобы ты сомневалась, если приходилось ставить на кон свободу и жизнь. Никогда и никогда. Поэтому люди тебя уважают. Да. Поэтому я тобой восхищаюсь… И поэтому, – закончил он, – ты находишься там, где находишься. Да. Сейчас.

И тогда она рассмеялась – громко и странно, отчего Языков повернул голову.

– Проклятый русский, – сказала она. – Ты даже понятия не имеешь. Я – другая женщина, которую ты не знаешь. Та, что смотрит на меня, или та, на которую смотрю я; я уже не уверена ни в чем – даже в себе самой. Наверняка я знаю только то, что я трусиха, и у меня нет ничего, что полагается иметь. Представь себе: я так боюсь, так слаба и нерешительна, что вся моя энергия и воля – вся до последнего грамма – уходит только на то, чтобы это скрыть. Ты не можешь себе представить, скольких сил мне это стоит. Потому что я сама никогда не выбирала – слова к моей жизни мне всегда писали другие. Ты. Пати. Они. Ты только вообрази, какая я трусиха. Мне не по душе жизнь вообще и моя в частности. Мне не по душе даже этот маленький паразит, эта крошечная жизнь, которую я сейчас ношу в себе. Я больна тем, что уже давно отказалась понять, и я даже не честна, потому что молчу об этом – даже перед самой собой. Я уже двенадцать лет живу так. Все время притворяюсь и молчу.

После этого оба долго стояли молча, глядя, как постепенно темнеет море. В конце концов Языков снова покачал головой. Очень медленно.

– Ты уже решила что-нибудь насчет Тео? – мягко спросил он.

– Не беспокойся о нем.

– Операция…

– И за операцию не беспокойся. Все в порядке. Все, включая Тео.

Она выпила еще текилы. Потом встала и с бутылкой в руке побрела по саду, вдоль темного прямоугольника бассейна. Оставляя позади, все дальше и дальше, слова баллады о Ламберто Кинтеро. «Шли девушки по дороге, на них засмотрелся он, – доносилось до нее. – И тут же упал, не вздрогнув, меткою пулей сражен». Она шла среди деревьев; нижние ветки ив касались ее лица. За спиной у нее затихли последние строки:

Умчался фургончик серый,журчит под мостом вода.Дона Ламберто Кинтеронам не забыть никогда.

Она дошла до калитки, выходившей на пляж, и тут услышала за собой шаги Поте Гальвеса по гравию дорожки.

– Оставь меня одну, – сказала она, не оборачиваясь.

Шаги остановились. Тереса пошла дальше и, ощутив под ногами мягкий песок, сняла туфли. Звезды у нее над головой усеивали свод яркими точками; он опускался к темной линии горизонта над морем, с шорохом набегавшим на пляж. Она дошла до самой кромки и двинулась вдоль нее, а вода заливала ей ноги. В море, на некотором расстоянии друг от друга, виднелись два неподвижных огонька – сейнеры рыбачили вблизи побережья. В дальних отблесках огней отеля «Гуадальмина» Тереса, сняв джинсы, трусики и футболку, очень медленно вошла в воду; по всему телу побежали мурашки. В руке у нее по-прежнему была бутылка, и Тереса отхлебнула еще раз, чтобы согреться: очень долгий глоток, дух текилы, ударивший в нос и перехвативший дыхание, вода по бедра, ступни, зарытые в донный песок, мягкое покачивание волн. Потом, не смея оглянуться на ту, другую женщину, что стояла, наблюдая за ней, на пляже рядом с кучкой одежды, Тереса зашвырнула бутылку в море и погрузилась в холодную воду, чувствуя, как она, черная, смыкается над ее головой.

Она проплыла несколько метров над самым дном и вынырнула, встряхивая волосами и отирая воду с лица.

А потом устремилась навстречу темному холоду, все дальше и дальше вперед, отталкиваясь сильными, четкими движениями рук и ног, опуская лицо до глаз в воду и снова поднимая его, чтобы вздохнуть, все дальше и дальше, удаляясь от берега, пока ее ноги не перестали находить дно и все постепенно не исчезло – все, кроме нее и моря. Этой неизмеримой массы, мрачной, как смерть, которой ей хотелось отдать себя. И отдохнуть.

Она вернулась – сама удивляясь, что возвращается.

Напрягая ум и тщась понять, почему не поплыла еще дальше, в самое сердце ночи. Ей показалась, что она угадала причину в тот миг, когда вновь коснулась ногами песка – с облегчением и одновременно недоумевая, что ощущает твердое дно; она вышла из воды, содрогаясь от холода, обжегшего мокрую кожу. Та, другая, ушла. Ее больше не было рядом с одеждой, брошенной на пляже. Наверняка, подумала Тереса, решила меня опередить и теперь поджидает меня там, куда я иду.

Зеленоватый свет экрана радара выхватывал из темноты, снизу вверх, лицо капитана Черки – точнее, плохо выбритый подбородок с уже пробившимися седыми волосками.

– Вон он, – сказал он, показывая темную точку на экране.

Вибрация двигателей сотрясала деревянные переборки тесной рубки. Тереса стояла, прислонившись к косяку: толстый свитер – надежная защита от ночного холода, – непромокаемая куртка. Руки в карманах, правая касается пистолета. Капитан, обернувшись, взглянул на нее.

– Через двадцать минут, – сказал он, – если вы не прикажете как-нибудь иначе.

– Это ваше судно, капитан.

Почесав голову под шерстяной шапочкой, Черки глянул на освещенный экран радара. Присутствие Тересы сковывало его, как и остальных членов команды «Тарфайи». Это не принято, запротестовал он вначале.

И опасно. Однако выбирать не приходилось. Определив положение судна, марокканец начал поворачивать колесо штурвала вправо, внимательно наблюдая за смещением стрелки подсвеченного компаса в нактоузе, а когда она заняла нужное положение, включил автопилот. След на экране радара сейчас находился точно по корме, в двадцати пяти градусах от цветка лилии, обозначавшего на компасе север. Ровно десять миль.

Остальные темные точки – слабые следы двух катеров, отчаливших после того, как перегрузили на сейнер последние тюки гашиша, – уже тридцать минут находились вне пределов видимости радара. Отмель Шауэн осталась далеко за кормой.

– Аллах бисмиллах, – произнес Черки.

Мы идем туда, перевела для себя Тереса. С богом. Она усмехнулась в темноте. Мексиканцы ли, марокканцы ли, испанцы ли – почти у всех есть где-то свой святой Мальверде. Она заметила, что Черки время от времени оборачивается, поглядывая на нее с любопытством и плохо скрытым укором. Марокканец из Танжера, рыбак-ветеран. Эта ночь сулила ему больше, чем дал бы улов его переметов за пять лет. Качка немного уменьшилась, когда «Тарфайя» легла на новый курс, и капитан двинул рукоятку рычага, чтобы увеличить скорость; шум двигателей стал громче. Указатель лага дошел уже до отметки «шесть узлов». Тереса выглянула наружу. По ту сторону мутных от соляного налета стекол была ночь – черная, как чернила. Теперь сейнер шел с зажженными навигационными огнями: на экранах радаров он был виден как с ними, так и без них, а судно без огней наверняка вызвало бы подозрения. Тереса закурила еще одну сигарету, чтобы заглушить запахи – бензина (его она ощущала желудком), машинного масла, переметов, палубы, пропитанной застарелой рыбной вонью, – и ощутила первый, слабый позыв тошноты. Надеюсь, меня не вывернет прямо сейчас, подумала она. Здесь, в такой момент. На глазах у всех этих мужиков.

Она вышла из рубки в ночь, на палубу, мокрую от брызг и ночной росы. Бриз, разметавший волосы, немного освежил ее. Возле планшира, среди сорокакилограммовых тюков, упакованных в пластик и для удобства снабженных ручками, виднелись съежившиеся тени – пятеро марокканцев, надежных и хорошо оплачиваемых, которые, как и капитан Черки, уже не раз работали для «Трансер Нага». На носу и корме Тереса различила еще две тени, очерченные навигационными огнями сейнера, – своих телохранителей. То были марокканцы из Сеуты, молодые, крепкие, молчаливые, доказавшие свою преданность; у каждого – по пистолету-пулемету «ингрэм-380» под курткой и по две гранаты МК2 в карманах. Доктор Рамос – он располагал дюжиной людей для подобных ситуаций – называл их «аркеньо» [83]. Возьмите с собой двух «аркеньо», шеф, сказал он. Чтобы я был спокоен, пока вы на борту. Раз уж непременно хотите на этот раз сами выйти в море – по-моему, это совершенно излишний риск и безумие – да вдобавок не берете с собой Поте Гальвеса, позвольте мне, по крайней мере, хоть как-то организовать вашу безопасность. Я знаю, что всем хорошо заплачено, но все-таки. На всякий случай.