Дантов клуб. Полная версия: Архив «Дантова клуба» - Мэтью Перл

Из Европы воротились Чарльз Элиот Нортон и Уильям Дин Хоуэллс — как раз в срок, дабы помочь Лонгфелло в аннотировании готового перевода. В ореоле заграничных приключений Хоуэллс и Нортон посулили друзьям истории о Раскине,[101] Карлайле,[102] Теннисоне и Браунинге[103] — иные хроники лучше излагать лично, нежели в письмах.

Лоуэлл прервал их россказни радушным смехом.

— Неужто вам неинтересно, Джеймс? — спросил Чарльз Элиот Нортон.

— Наш дорогой Нортон, — сказал Холмс, приглушая веселье Лоуэлла. — Наш дорогой Хоуэллс, да мы сами, не пересекая океан, свершили вояж, подробности коего невозможно доверить даже посмертным запискам. — После чего Лоуэлл взял с Нортона и Хоуэллса клятву строжайше хранить секрет.

Когда завершилась работа, а с нею — и заседания Дантова клуба, Холмс подумал, что Лонгфелло будет нелегко. А потому предложил встречаться субботними вечерами в поместье Нортона «Тенистый Холм». Там они станут обсуждать постепенно продвигавшийся перевод Нортона Дантовой «LaVita Nuova» — «Новой Жизни», истории любви Данте к Беатриче. В иные дни их небольшой кружок расширялся за счет Эдварда Шелдона; юноша начал составлять конкорданс к Дантовым стихам и коротким работам, перед тем как, он надеялся, на год либо два отправиться на учебу в Италию.

Лоуэлл также решился отпустить свою дочь Мэйбл на шесть месяцев путешествовать по Италии. Сопровождать ее будут Филдсы, намеревавшиеся в новом году сесть на пароход, дабы отпраздновать передачу текущих издательских дел Дж. Р. Осгуду.

Филдс тем временем занялся организацией банкета в самом знаменитом Бостонском «Объединенном клубе» — не дожидаясь того, как Хоутон возьмется печатать «Божественную комедию» Данте Алигьери в переводе Лонгфелло; добравшись до книжных полок, сии три тома обещали стать главным событием сезона.

В день банкета Оливер Уэнделл Холмс всю вторую половину дня провел в Крейги-Хаусе; там же, прибыв из Род-Айленда, находился и Джордж Вашингтон Грин.

— Да-да, — подтвердил Холмс, когда старик упомянул великое множество распроданных экземпляров нового докторского романа. — Наиважнейшее для нас — это отдельные читатели, ибо их глазами устанавливается истинная ценность работы. Из книг выживают не те, что подходящи, но те, что живы. А критики? Они сделали все, что в их силах, дабы принизить меня и сбросить со счетов — ежели я сего не снесу, значит, я того и стою.

— Вы говорите в точности как в былые времена мистер Лоуэлл, — смеясь, отвечал Грин.

— Пожалуй, так и есть.

Трясущимися пальцами Грин стащил со складчатой шеи неудобный шарф.

— Несомненно, мне нужен воздух. — Он зашелся в приступе кашля.

— Ежели б я только мог вам помочь, мистер Грин, я бы, пожалуй, опять сделался врачом. — Холмс вышел посмотреть, готов ли уже Лонгфелло.

— Нет-нет, лучше не надо, — шепнул Грин. — Давайте подождем во дворе, пока он соберется.

На середине наружной лестницы Холмс сказал:

— Я полагал, что с меня довольно, однако, поверите ли, мистер Грин, опять взялся перечитывать Дантову «Комедию»! Нужно сказать, после всего пережитого просто немыслимо усомниться в ценности нашей работы. Вам никогда не приходило на ум — вдруг мы что-либо упустили?

Грин прикрыл глаза-полумесяцы:

— Вы, доктор Холмс, да и прочие джентльмены всегда полагали Дантову историю величайшей фантазией из когда-либо слыханных. Но я — я верил: Данте воистину свершил свое странствие. Я верил, что Господь даровал сие — поэту и поэзии.

— А теперь? — спросил Холмс. — Вы и теперь в то верите?

— О, более прежнего, доктор Холмс. — Грин улыбнулся, оглядываясь на окно кабинета Лонгфелло. — Более прежнего.

Лампы в Крейги-Хаусе были притушены, Лонгфелло шагал по лестнице вверх мимо портрета Данте работы Джотто, откуда поэт глядел безучастно одним своим бесполезным полустертым глазом. Лонгфелло подумал, что, возможно, этот глаз — будущее поэта, тогда как другой хранит прекрасную загадку Беатриче, что предопределила всю Дантову жизнь. Лонгфелло слушал молитвы своих дочерей, а после смотрел, как Элис Мэри укрывает одеялами младших сестер: Эдит и маленькую Энни Аллегру, а еще — их простудившихся кукол.

— Но когда же ты воротишься домой, папа?

— Весьма поздно, Эдит. Вы уже будете спать.

— А ты станешь там что-либо говорить? А кто еще там будет? — спросила Энни Алегра. — Скажи, кто еще.

Лонгфелло разгладил рукой бороду:

— Кого я упоминал, моя радость?

— Да ну, папа, совсем никого! — Она достала из-под одеяла блокнот. — Мистер Лоуэлл, мистер Филдс, доктор Холмс, мистер Нортон, мистер Хоуэллс… — Энни Аллегра собирала материалы для книги под названием «Воспоминания маленького человека о великих», каковую намеревалась опубликовать в «Тикнор и Филдс», а начать решила с описания Дантова банкета.

— Ах, да, — прервал ее Лонгфелло. — Добавь мистер Грина, потом твоего доброго друга мистера Шелдона, ну конечно же, мистера Эдвина Уиппла, дивного журнального критика Филдса.

Энни Аллегра очень старалась писать без ошибок.

— Я очень вас люблю, мои маленькие девочки, — приговаривал Лонгфелло, целуя нежные лобики. — Я очень вас люблю, ибо вы мои дочки. И мамины дочки, и она вас любила. И любит по сию пору.

Яркие лоскуты детских одеял вздымались и опадали, точно симфонические аккорды, и Лонгфелло оставил их в покое и безбрежном безмолвии ночи. Он выглянул в окно: неподалеку от дома ждала новая карета Филдса — очевидно, неновых у издателя не бывало вовсе, — а старый гнедой, ветеран Союзной кавалерии, ныне отданный заботам Филдса, пил воду, что собралась в неглубокой канаве.

Шел дождь — мягкий, ночной, благодатный дождь. Дж. Т. Филдсу, должно быть, неудобно было править из Бостона в Кембридж лишь для того, чтоб после опять возвращаться в Бостон, однако он сам на том настоял.

Холмс и Грин оставили меж собой довольно места для Лонгфелло, напротив разместились Филдс и Лоуэлл. Забираясь в карету, Лонгфелло надеялся, что его не станут просить говорить на банкете речь, но если все-таки станут, он поблагодарит друзей, что захватили его с собой.

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

В 1865 году Генри Уодсворт Лонгфелло, первый всемирно признанный американский поэт, основал у себя в доме, в Кембридже, штат Массачусетс, клуб переводчиков Данте. Поэты Джеймс Расселл Лоуэлл и доктор Оливер Уэнделл Холмс, историк Джордж Вашингтон Грин, а также издатель Джеймс Т. Филдс стали сотрудничать с Лонгфелло, помогая ему закончить первый в стране полнообъемный перевод Дантовой «Божественной Комедии». Ученым противостоял как литературный консерватизм, отстаивавший в академических кругах господство греческого и латыни, так и культурный нативизм, стремившийся ограничить американскую литературу рамками доморощенных работ — это движение поддерживал, но не всегда возглавлял Ральф Уолдо Эмерсон, близкий друг участников кружка Лонгфелло. К 1881 году первоначальный «Дантов клуб» был преобразован в Американское Общество Данте, и первыми тремя президентами этой организации стали Лонгфелло, Лоуэлл и Чарльз Элиот Нортон.

Хотя до начала движения некоторые американские интеллектуалы и были знакомы с Данте — чаще всего по британскому переводу «Божественной Комедии», — для широкой публики его поэзия оставалась в той или иной степени закрыта. Рост общественного интереса отражает то обстоятельство, что итальянский текст «Комедии» был напечатан лишь в 1867 году почти одновременно с переводом Лонгфелло. В своих интерпретациях Данте настоящий роман ставит своей целью не столько соответствовать канонам привычного чтения, сколько соблюсти историческую справедливость по отношению к характерным персонажам и обстановке, их окружавшей.

«Дантов клуб» в языке и диалогах цитирует и адаптирует отрывки из стихов, эссе, романов, дневников и писем членов Дантова клуба, а также их ближайшего окружения. Мои собственные визиты в дома, где жили ученые, прогулки по окрестностям, изучение городских хроник, карт, воспоминаний и документов позволили восстановить Бостон, Кембридж и Гарвардский университет такими, какими они были в 1865 году. Свидетельства современников, в особенности беллетризированные воспоминания Энни Филдс и Уильяма Дина Хоуэллса стали тем незаменимым окном в каждодневную жизнь группы, которое помогло мне сконструировать повествовательную ткань романа, в котором даже второстепенные персонажи срисованы, насколько это возможно, с исторических личностей, если они могли присутствовать во времена описанных событий. Пьетро Баки, обиженный Гарвардом преподаватель итальянского языка, в действительности представляет собой комбинацию Баки и Антонио Галленги, другого бостонского учителя итальянского. Два члена Дантова клуба, Хоуэллс и Нортон, несмотря на то что практически не участвуют в описанной истории, внесли свой вклад в освещение работы группы и весьма просветили меня.