Захват Московии - Михаил Гиголашвили

Саня заглянул спросить, как дела:

— Если что надо — зовите, я около тумбочки, хороший футбол смотрю.

А Раиса, поблагодарив его, вернулась к теме и рассказала, что недавно по телевизору показывали: дети утонули на озере, а на том самом месте, где они утонули, щит стоит ржавый: «Купаться запрещено»!.. Никто ж не смотрит, не соблюдает! Лес сгорел — тут же обугленная доска болтается: «Береги лес от пожара»! Ага, поберегли… В панике на концерте людей передавило в проходе, где белым по чёрному написано: «Проход воспрещен»:

— Мы же народ анархичный, что написано — не читаем… А если читаем — не исполняем. Всё у нас на авралах да на пятилетках, а так, чтобы что-то по-человечески сделать — это нет… — Она возмущенно всплеснула руками. — Мы авралом сильны — давай-давай, вперед! А кропотливая работа — нет, это не про нас, пусть немец горбатится. А мы, когда прижмёт, шапками закидаем. Закидаем — а потом шапки соберем и по избам разбредёмся… А у вас, я слышала, с этим делом хорошо, дома для престарелых удобные, старики ухожены, живут припеваючи?

— Да, поют, припевают. У них хор бывает. Я был… Моя тётя там…

— А чего так, смотреть было некому?

— Нет, кому? Родители работают, я малый был. Она пенсию отдала… стала там жить-поживать, припевать… Там у них всё — и стрижка, и брижка, и музыка. И хоровые танцы… Не бритьем — так копаньем… Занятые все…

Раиса заинтересованно кивала:

— Вот, вот… Об этом я мечтала… А сколько пенсии было у бабушки?

— Тысячи две.

— Евро? Это сколько же по-нашему в рублях?

Мы посчитали — выходило восемьдесят тысяч рублей.

Она ахнула:

— Ничего себе! А вот у моей мамы — пенсия семь тысяч рублей… Сравнить можно?

— Не можно.

— Если бы мои старики в месяц по восемьдесят тысяч платили бы, то и тут можно было бы хоромы отгрохать бы…

Опять «бы, бы, бы»… А ведь сослагательное наклонение, Konjunktiv, очень странно строится в русском: прошедшее время + бы. Почему прошедшее?.. Речь же идёт о будущем, о желаемом будущем?.. «Я бы поехал». Значит, я желаю ехать-поехать?.. Или уже квазипоехал?.. Такого нет в других языках, всюду специальные формы, а тут… Тут тоже тайна души. Или что-то очень глубокое, мудрое, или просто лень новые формы выдумывать: пусть будет прошедшее с недоразвитым «бы» — и хватит, чего там…

Пока я перемалывал эти ненужные, но очень важные для меня лингвомысли, женщина деликатно заглянула в свёрток и, взяв пирожок:

— Можно?.. — начала его тихо жевать.

— Конечно. Всё, что там… Мы уже… Зацени!

Да, у Раисы почти такая же история, как у меня. В чём моя вина, что наци притащили чурека ко мне в номер?.. В чём её вина, что склерозники полезли на чердак и сделали там раскардак?.. Но… Почему не было замка на чердаке?.. Был бы замок — не полезли бы. У нас в Германии всё запирается. А на своём чердаке дедушка Людвиг приделал два замка — и сверху, и снизу, так что открыть могли только два человека одновременно, сверху и снизу, что было хлопотно, и, когда его осторожно спросили, зачем он это сделал, он объяснить толком не мог, сказал только: «Sicher ist sicher»[107]. Да, такие мы, немцы…

Женщина перевела взгляд с пирожка на меня (глаза были с остатками туши):

— Был, был замок на большом люке! Так они с другого, малого, люка полезли, куда наш дворник лазал до этого, что-то с проводкой было, чинил… И, видно, забыл крышку запереть, а они, пролазы, и пронюхали… А арестовали меня и вахтёра, как будто мы невесть кто, как будто мы не могли дома суда ждать… А вы как попали сюда?

Я решил опять вспомнить о визе:

— У меня виза не отрегистрирована… да… но скоро пустят…

— Дай-то бог. А мне — сидеть. До девяти лет, говорят… Хоть половину, да придётся — трупы есть… А это — плохо! Если труп — всё, труба!

— Трупы — очень плохо? — встревожился я, вспомнив об узбеке. Но «труба»?.. На что она намекает? А и Б сидели на трубе… Или Дахау?..

Раиса аккуратно оторвала край бумаги, вытерла губы (с остатками помады), подтвердила:

— Да, когда трупы в деле — пиши пропало…

— Что писать? Что пропало?

— Придётся сидеть. А семья как? Муж и так на двух работах еле тянет… А тут еще я…

Я вспомнил о спасительном штрафе:

— А штраф… нельзя?

Она шмыгнула носом и сказала что-то, мне очень не понравившееся:

— Штраф — это само собой…

«Как это — «само собой»? Это как понимать?» — не успел я встревожиться по-настоящему, как она еще больше сгустила мои опасения:

— И штраф, и конфискация… Всё сделают — и еще срок дадут… Ах, сам чёрт ногу сломит!.. Я уж и не понимаю, что адвокаты говорят. То одно, то другое…

Со страхом думая о своём, я машинально отозвался:

— Да, адвокаты… Полковник тоже… юристы все…

— Какой это полковник? — метнула она взгляд. — Тут который главный? Архипенко?

Я взял себя в руки, приказал не болтать лишнего и стал отнекиваться:

— Ахрипенько не знаю… Нет, другой совсем… В чёрном костюме…

— Тот всегда в форме, брюхатый — не могу… И чего все эти милиционеры такие жирные, пузатые? — искренне спросила она. — Что, сидят много? Или жрут безбожно?

Я хотел сказать, что одно другому не мешает, поэтому и пузонистые, но ключ застучал в замке и появился Саня. Вид у него был сконфуженный.

— Это, того… Вас до утра в тюрьму увезти не могут — там свет потух и дверь не разъезжается, воронок выехать не может. Так что тут ночевать придётся, — сказал он женщине. — А тебе, Фредя… Или тут тоже ночевать, или к чеченам в камеру идти — там их двое, место есть…

Что такое? К чеченам? Зачем?

— Нет, нет, лучше я тут… на пару… на парах… — испугался я. — Что я, маньяк Фрицль, женщину потрогаю?

Раиса, услышав слово «чечены», тоже забеспокоилась, замахала руками:

— Да пусть он тут сидит, куда его туда, жалко, парень тихий, незлобивый, свои невзгоды у него… Он мне не мешает, места много, как-нибудь устроимся…

Это было как масло масляное! Саня объяснил:

— Да нет, это мирные чечены… у них свои заморочки бабловые… Рядом сидят, через стену. Ладно, понял. Как хотите. Я вам сейчас матрасы принесу.

Принёс. А когда выводил нас по очереди в туалет, то я увидел, как в соседнюю камеру посыльный с надписью «ПИЦЦА» на спине вносит внушительную стопку разных картонок, в другой руке у него — пакет с жестянками и банками.

Раиса Ивановна расстелила нам матрасы, себе — с правой стены, мне — у другой. Потом вытащила из своей сумы какие-то вещи, а одну — «вот жакет, вместо подушки» — плотно сложив, дала мне. А я, перед тем как лечь, накинул ей на ноги свою куртку.

— Спасибо, родной, — сквозь сон пробормотала она.

Засыпая на тёплом и мягком жакете, я слышал странные вскрики: «Карагудай лымко турит! Лымко!» — и думал о том, что несчастья других заставляют человека забыть — на время — о своих злосчастиях, и в этом — главный смысл диалога.

Ночью я проснулся от шорохов. Открыл глаза и увидел в сырой темноте, как какая-то фигура поднимается надо мной. Я замер… Тень миновала меня… Понял, вспомнил — женщина, Раиса, старики на чердаке… Хочет пить. Или писать… В любом случае надо молчать, не показывать, что слышу, стыдно…

С закрытыми глазами я слышал — и слушал — шуршания, копания, дыхания, потом тихая струйка зазвучала тонко и задиристо, как масло на горячей сковородке… Запах мочи… И щелчок унитаза, мурчание воды… И опять тихие шурши, шорохи, шелесты, хриплое дыхание… И большая тень на ощупь идёт к стене, где светлел матрас и заскрипели доски.

Под утро я проснулся от шорохов, но сейчас был шёпот, еле различимый… Да, слова, слоги… «спаси и помилуй мя, грешную»… Молитва?.. Мне стало жутко, но я решил повторять за ней, чтобы здешний бог лучше меня понял — может, он слышит только русские молитвы?.. Иже… Еси… Небеси… О ххосссподи!.. O Herr, gib mir die Freiheit!..[108]

В Московии свирепствовала чума. Когда я пришел на Опричный двор, все дела стояли без движения. Начальные бояре косо посмотрели на меня и спросили: «Зачем ты сюда пришел? Уж не мрут ли и на твоем дворе?» — «Нет, слава богу!» — ответил я. Тогда уж они больше не спрашивали меня, что я здесь делаю, только предупредили, что если придет чума, то дом надо заколотить и сжечь вместе с людишками.

Здесь я убедился, что боярские холопы получили разрешение уходить от своих господ во время голода и мора. Тогда к своим прежним холопам я прибавил еще нескольких чужих. Памятуя слова великого князя: «Ты должен именоваться отныне Андрей Володимирович», я устраивал свою жизнь соответственно с этим.

У меня были дела с одним бюргером в Ашерслебене округа Гальберштадт — Гартманом Крукманом. Если бы он не обошелся со мною нечестно, то я смог бы приблизиться к соболиной казне и получил бы оттого такой барыш, что, вернувшись в христианскую землю, я мог бы вести дворянскую жизнь. Но тогда я рассуждал так: так как он, Крукман, остается за рубежом, то ты должен вернуться, подняться выше ты не можешь! Но из-за денег я должен был еще поучиться русскому праву.