Карта любви - Елена Арсеньева

Юлия вскрикнула, Зигмунт метнулся к ней, и в это мгновение Ванда опрометью бросилась вон, и шаги ее дробно застучали по лестнице.

Все дальнейшее произошло в мгновение ока. Раздался новый громовой удар, и вся каморка залилась красновато-желтоватым светом. Взглянув в окно, Юлия увидела, как между черной тучей и землею появился огненный шар и устремился к мельнице. На миг он скрылся из глаз, но тут же вновь явился в окне и завис: тускло-красный, окруженный светлым, зыбким облаком, источая резкий, свежий, особенный запах, какой всегда бывает во время грозы, — и Юлия поняла, что это запах близкой смерти. Но в тот же миг Зигмунт толкнул ее так, что она всем телом ударилась о деревянную стену мельницы, а сам сорвал с пояса саблю и… метнул ее в окно, будто копье, которым он желал насмерть поразить этого врага.

Клинок вонзился в середину молниеносного шара, и тот залился страшным фиолетовым цветом. Белые стрелы зазмеились из стороны в сторону, словно волосы Медузы Горгоны, опутали лезвие — и рухнули вместе с саблей вниз, а в окне снова явилась гроза: она стояла во всем блеске, дальние молнии горели, содрогаясь, как живые…

Зигмунт ринулся к окну, перегнулся, выглянул. Юлия смотрела поверх его плеча.

Вот Ванда! Успела добежать до середины плотины и теперь стоит почти над жерновом, глядя вниз, в самое глубокое место — бучило водяного, как говорят в народе.

— Что она хочет… — пробормотала Юлия и осеклась.

— Жизнь за их смерть! — крикнула Ванда. — Te Deum, laudamus!..

И с этими словами она кинулась с плотины, и Юлии показалось, что лопасти мельничного колеса — а может быть, лапы водяного — утянули ее в глубину.

— Te Deum?.. — через некоторое время задумчиво произнес Зигмунт. — «Deum» тут ни при чем, скорее Satans! Она теперь in tenebris… [71] А Ванда из Могилы получила даровую жертву: мы-то живы!

Юлия резко выпрямилась, вдруг, как ожог, ощутив, что прижалась к его спине всем телом, а на нем ничего, кроме тонкой рубашки, и ее соски, словно уголья, прожигают платье насквозь.

Зигмунт тоже выпрямился, участливо заглянул ей в лицо.

— Не мучайся из-за нее, — сказал тихо. — Она была обречена.

Юлия покачала головой. Ей было стыдно сознаться, что она думала сейчас не о Ванде. И уж, конечно, не мучилась. Она еще не дошла до таких высот всепрощения, чтобы жалеть человека, столько раз замышлявшего против нее злодейство, а теперь и саму смерть. Да что против нее — против Зигмунта! Гораздо более всего прочего ее теперь мучило, что он мог почувствовать, как самозабвенно она к нему прижималась.

Надо было спасти разрушенную гордость, и Юлия резко махнула в окно:

— Что это вы… как это вы…

Она хотела спросить, как он догадался избавиться от молнии, но начала заикаться и принуждена была замолчать.

— Гнев Божий, друг сердечный, буря ужасная! — усмехнулся Зигмунт, устремив на нее свои непроницаемые глаза, которые она столько раз видела во сне… чтобы проснуться в слезах. — Как сказал тот же поэт, по уму вы плутовка, по душе вы дитя. Хоть что-нибудь вы слышали об электричестве?!

Юлия с досады прикусила губу. Где? Когда?

— Это относится к разряду вещей, che levan di terra al ciel nostr'intelletto [72]. Но об этом мы поговорим на втором уроке. А на первом…

Он умолк и молчал так долго, что Юлия не выдержала:

— А на первом?

Зигмунт быстро, коротко вздохнул, и Юлия вдруг увидела, что рубашка на левой стороне его груди ходит ходуном: так билось сердце.

— Может быть, сначала ты расскажешь мне… — прошептал он, — может быть, ты знаешь, почему так бывает?.. Все люди идут дорогами своими, и дорог этих много… неисчислимо много. И вот две пересекаются, словно схлестнулись нити с двух веретен вещих прялок, — схлестнулись, сплелись, свились неразрывно!

У Юлии остановилось сердце.

— Или это потому, что мы были предназначены друг другу? — словно бы с тревогой спрашивал Зигмунт. — Но тогда за волею наших отцов стояла воля богов! И это они привели тебя в мои объятия в ту ночь… чтобы завязать нити наших судеб в крепкий и неразрывный узел.

Юлия зажмурилась. Она хотела сказать что-то, но не смогла, только плакала тихими, неудержимыми слезами счастья.

— Ну что ты? — прошептал он, осторожно привлекая ее к себе. — Почему?

— Это от любви! — выдохнула Юлия, прижимаясь к нему всем телом, всем сердцем, всем существом своим и чувствуя сладостную боль там, где в ее тело вдавливалось его непомерное желание. — Это от любви…

Зигмунт медленно провел губами по ее щеке. Юлия нежно, едва касаясь, целовала его в края рта.

— Мне хочется… знаешь что? — прошептал он в ее целующие губы. — Я мечтал о тебе… мечтал, чтобы в нашу брачную ночь — наконец-то она наступит! — все было так же, как тогда. Чтобы ты вошла, а я лежал, почуяв тебя с порога, но притворяясь спящим… Чтобы все было как тогда… кроме последних слов! — уточнил он с легким смешком и так прижал ее к себе, желая загладить обиду, что Юлия только засмеялась: все прежнее улеглось в ее душе.

— Как тогда? — шепнула она, не отрываясь от его губ. — Значит, мы пойдем домой? Но как же…

Чудилось, крыло огромной птицы резко прошумело за окном — и ливень ударил вдруг, сразу, пал серой пеленой, отгородив от всего мира старую мельницу и тех двоих, что прятались на ней, изнемогая от любви.

— Дождь… — шептала Юлия, точно колдовала. — Как же идти? И так далеко!

— Недалеко, — ответил Зигмунт. — Вот сюда!

Юлия, покосившись, увидела гору тугих мешков, наваленных в углу, и поняла, что еще не видела брачного ложа лучше и краше, чем это, усыпанное золотым зерном.

Теперь они уже не могли больше ждать. Юлия торопливо провела руками по бедрам Зигмунта, ища застежку лосин, и он чуть не закричал, когда она мимолетно приласкала его, накрыла ладонями взбугрившуюся плоть, чудилось, рвущую тугую ткань. И уж тут, пока она возилась с крючками, Зигмунт просто оторвал ей пуговицы одним движением и вынул ее из платья, будто из ненужных оберток.

Юлия в ответ рванула его рубашку — и ахнула в восторге, не увидев страшного поцелуя. Свершилось ли чудо, или какое-то средство свело страшный след — неважно; на груди Зигмунта не было ничего, кроме легонькой царапины, покрытой засохшей кровью. Юлия в тревоге прильнула к ней губами, но это было больше, чем смог вынести Зигмунт.

Неуловимым движением освободившись от остатков одежды, он опрокинул Юлию на мешки и, подхватив ее под колени, ворвался в ее тело так пылко, что она невольно вскрикнула.

Он замер, испугавшись, что причинил ей боль, и она открыла глаза, взглянула умоляюще: теперь, когда он наконец-то был с нею, она была не в силах долее ждать!