Статьи из газеты «Известия» - Дмитрий Быков

В 1987 году Аркадий Стругацкий написал некролог Тарковскому, текст невероятной силы, пронизанный мыслью о собственном близком уходе. И при первом прочтении я запомнил наизусть строчки: «Андрей Тарковский умер. Жаль Андрея Тарковского. Что ж жалеть? Он теперь там, где нет ни терзаний, ни потерь. Где уже не настигнет его „судорога творца“, как он когда-то выразился. А вот нас жаль. Нас, оставшихся в этом мире без него».

При Высоцком, само собой, совершались и подлости, и подлоги, и предательства. И голосовали как надо, и друг друга душили по углам, и мирились с невыносимым ― но по крайней мере нечто про себя понимали. Мало кто, к сожалению, всерьез анализирует тексты Высоцкого (лучше всех, кажется, Вл. Новиков, автор первой его научной биографии) ― но задумался бы кто: что означает у него слово «привередливые» в названии одной из самых известных песен? Окуджава мне в одном интервью сказал, что больше всего его раздражают разговоры о вековом долготерпении и всевыносящей кротости русского народа. «Это не терпение, а невзыскательность. Готовность пить спитой чай. Я люблю чай хорошо заваренный, а если его нет, буду пить воду». У Высоцкого «привередливый» ― вполне позитивный эпитет, да и сами эти кони, несущие его к обрыву быстрей, чем ему хочется,― никак не враги ему, не страшные и грозные кони, допустим, из «Сельского врача» Кафки: у Высоцкого ведь герой их сам погоняет. Это дар, судьба, характер, предназначение ― все, над чем мы менее всего властны. И кони эти в самом деле привередливы ― их не обманешь, они абы кого не понесут, и если седок будет слишком беречься ― опрокинут сани, да и поминай как звали. Во времена Высоцкого мы были куда как требовательней к себе, куда как привередливей к другим ― наличествовала некоторая брезгливость, ныне совершенно утраченная. Не знаю, как и что пел бы Высоцкий в девяностые, но знаю, что при нем меньше был бы бесстыдный разгул попсы; стыднее было бы участвовать в хоре государственного вранья; меньше был бы разрыв между народом и так называемой элитой, и сама эта элита стыдилась бы так себя называть, даже в научном смысле.

Высоцкий сознавал свою роль нравственного камертона и отлично с ней справлялся. И в общении с людьми, в выборе друзей и учителей, женщин и коллег он был именно привередлив ― не зря его круг составляли Муратова, Швейцер, Полока, Говорухин, Шемякин, авторы «Метрополя», не зря он ни разу, кроме вовсе уж дебютных лент, не поучаствовал в проходном фильме, не зря, при всех сложностях с Любимовым, мысли не допускал о другом театре. Чудовищная невзыскательность, отсутствие внятных требований к себе и окружающим ― вот главная беда времени. И я не знаю, кого сегодня стыдиться. Каждый назовет два-три имени ― но у каждого они будут разными. И за каждым «что-нибудь есть»: конечно, виновата и власть, старающаяся скомпрометировать всех, и капитал, активно скупающий творцов, но должно же и внутреннее сопротивление какое-то быть, черт возьми, никто ведь не обещал сплошного благоприятствования!

Вы спросите: какая польза от того, что человек днем на работе сидит на комсомольском собрании, а вечером дома слушает Высоцкого? Какой смысл в том, что он участвует в заведомо мертвых, а то и бесчеловечных делах, штаны просиживает в липовом НИИ или бомбу делает в нелиповом, а вечером слушает Высоцкого и духовно возвышается либо терзается: я скажу вам, я отвечу. Для общества смысла особенного нет, да для него ведь и ничто не имеет смысла. Оно живет у нас не по нравственным, а по физическим и статистическим законам. Но человеку польза, безусловно, есть; и я даже рискнул бы сказать, что если Богу от человека что-нибудь надо ― то именно те пограничные и трудноформулируемые эмоции, которые возникают при сопоставлении собственной жизни с чужой, интереснейшей. Те странные ощущения, которые появляются при соприкосновении с чем-то безусловно значительным. То, о чем сказал Бродский, формулируя главное впечатление об Ахматовой: видно было, что перед тобой человек, который гораздо лучше тебя. Благоговение перед значительностью ― не последняя вещь, она ничего общего не имеет с визгом фанатов и так называемых сырих. В семидесятые-восьмидесятые СССР был, возможно, тухлейшим местом, но, право же, там было на кого посмотреть и перед кем преклониться; Высоцкий играл в формировании нескольких поколений значительнейшую роль ― они формировались в его присутствии. И потому, когда при этих людях бьют женщину, они не отводят глаз и не семенят мимо; когда им лезут в душу ― «тем более, когда в нее плюют» ― они реагируют адекватно, то есть резко. А когда они «болеют или пьют» ― они по крайней мере себя не любят. Вообще не слишком себя любят. Потому что у них перед глазами есть образец.

Все было при нем можно ― и воровать, и врать; нельзя было только все это себе прощать и думать, что так и надо. И сам он себе не прощал, и эта нота в его песнях ― едва ли не пронзительнейшая; не совестью нации себя считал, а таким же больным и заблудшим, как другие. Я далек от мысли, что присутствие Высоцкого в нашей жизни упасло бы Россию от чеченской войны, от Беслана, «Наших» или ОМОНа на Триумфальной площади. Но оно могло упасти ее от чего-то бесконечно большего и опаснейшего, от того, чем все названные вещи и порождаются: от нравственной небрезгливости и от безразличия к собственной душе.

Мы не можем сегодня сказать: «У нас есть Высоцкий». Высоцкого у нас нет, как нет и права на него. Но, может, кого-то еще способно остановить хотя бы то, что он у нас был?

23 июля 2010 года

Люди лунного света

Эркюль Савиньен Сирано де Бержерак, скончавшийся ровно 355 лет назад, 28 июля 1655 года, приобрел шумную посмертную славу благодаря романтической комедии Эдмона Ростана (1897). Эта комедия, с одной стороны, сделала его имя нарицательным, так что спасибо, — но с другой, как водится, затмила его собственные сочинения, которые ничуть не хуже.

Главная книга де Бержерака — фантастический роман «Иной свет, или Государства и империи Луны», у которого в этом году тоже юбилей (360 лет). Книга эта, в которой справедливо видят первое полноценное научно-фантастическое сочинение во всей мировой словесности, по сей день читается безотрывно. От утопических сочинений Бэкона, Мора и Кампанеллы, влияние которых на «Империи Луны» очевидно и признается самим автором, роман Сирано отличается в первую очередь тем, что никакого идеального общества герой де Бержерака на Луне не обнаружил. Путешествие нужно ему, как Радищеву, главным образом для того, чтобы изложить кое-какие свои взгляды, а заодно для того, чтобы предсказать чудеса грядущей техники. В романе предсказаны аудиокниги, поезда на магнитной подушке, Организация Объединенных Наций и много чего еще; главное же — де Бержерак вместо скучных «городов солнца» и прочих правильно организованных насильственных утопий разворачивает перед читателем пир собственной фантазии, бурной, изощренной, местами извращенной, но неизменно яркой и непредсказуемой. На Луне не едят, а насыщаются «испарениями», то есть запахами. На Луне процесс войны состоит не только из драки, а и из интеллектуального соревнования двух систем вроде нашего «Что? Где? Когда?».

Главное же — Луна предстает царством совершенного прагматизма, идеальной рациональности. Иногда эта рациональность мила: в частности, универсальной валютой там служат стихи как наиболее явный эквивалент умственного усилия. За обед платят сонетом, за ночлег — эклогой, «и потому умные всегда сыты», радостно добавляет лунянин. При этом подавляющее большинство лунян передвигается на четырех конечностях — это и быстрее, и практичней. Рассказчика там считают говорящей, хоть и не особо умной разновидностью страуса (две ноги, но не летает). Местные жрецы рассуждают так: «Мы ходим на четырех ногах, ибо бог не хотел доверить столь драгоценный сосуд менее устойчивому положению. Строением этих скотов (землян. — Д.Б.) он пренебрег и предоставил его игре природы, которая, не беспокоясь о возможной гибели такого ничтожества, утвердила его только на двух ногах. Обратите также внимание на то, как у них голова обращена к небу. Ведь она так поставлена вследствие той скудости, с которой бог оделил их во всем, ибо это умоляющее их положение показывает, что они жалуются небу на своего создателя и умоляют его позволить им воспользоваться теми отбросами, которые остаются после нас. А посмотрите на нас, мы совсем другое дело: у нас голова склоняется книзу, чтобы мы могли созерцать те блага, которыми мы владеем, и еще потому, что на небе нет ничего, чему бы мы могли в нашем счастии завидовать».

Здесь де Бержерак заставляет лунных жрецов — этих самодовольных апостолов прагматизма — впрямую полемизировать с Цицероном, сказавшим («О законах», кн.1): «Природа, заставив все другие живые существа наклоняться к земле, чтобы принимать пищу, одного только человека подняла и побудила его смотреть на небо, как бы на родное для него место и его прежнюю обитель; кроме того, она придала особый внешний вид его лицу, отобразив на нем сокровенные черты его характера». В России эта фраза особенно хорошо известна благодаря Окуджаве, поставившему ее эпиграфом в «Путешествии дилетантов». Именно эта неявная полемика с латинским классиком проливает свет на истинный смысл бержераковского романа, далеко не сводящегося к проповеди атеизма, как любили писать в советское время. Больше того — весь монолог о пользе четвероногости заставляет с особой настороженностью отнестись к другому лунянскому монологу, о том, что Бога нет. Когда подобные мысли высказывает существо, уверенное, «что на небе нет ничего, чему мы могли бы завидовать», — это повод как минимум насторожиться.