Факультет ненужных вещей - Юрий Домбровский

Снова зазвонил телефон. Теперь женский голос очень уверенно попросил Якова Абрамовича. Она ответила, что его нет. В трубке помолчали, а потом спросили, скоро ли он придет, – голос был молодой, гибкий и, как ей показалось, немного пьяный.

– Не знаю, – ответила она и предложила оставить телефон. В трубке опять наступила тишина. – Это говорит его племянница, – добавила она. Тут, наверно, трубку на секунду отняли от уха, потому что она услышала перезвон стекла, голоса и обрывок фразы: «...предпочитаю чему угодно». Голос был грубый, мужской: очевидно, там пили.

– Да нет, ничего особенного, – сказала трубка, – это звонит одна из его знакомых.

– А-а, – сказала она.

– Из Медео, – добавила трубка, смущенно засмеялась и замялась. – Я просто хотела пригласить Якова Абрамовича на свои именины.

– Ах, так, – сказала она, – ну спасибо. Позвольте вас тогда тоже поздравить. Я обязательно передам. Я его племянница.

В трубке помолчали, подумали и потом спросили:

– А вы тут живете?

– Да нет, – объяснила она словоохотливо. – Я недавно только приехала из Москвы. Закончила институт и приехала отдохнуть, а там видно будет. Может, работать буду.

– А здесь работы много, – заверила трубка. – Вы по дядиной специальности?

– По дядиной, – ответила она весело. Ей очень нравилось так трепаться-с неизвестной женщиной.

– Здесь геологи очень требуются, – сказала трубка серьезно. – Так милости прошу и вас с дядей. Я теперь не в Медео, правда, но это я ему позвоню, лично объясню. Меня звать Мариетта Ивановна.

– Спасибо, Мариетта Ивановна. Приеду. Медео – ведь это в горах?

– В самых, в самых горах. В ущелье. Только я-то теперь... не совсем там – ну да я еще позвоню. Праздновать-то там будем, – трубка совсем успокоилась и сейчас просто ворковала. Наверно, там уже пили.

– Спасибо, спасибо, Мариетта Ивановна. Обязательно постараюсь приехать.

Она опустила трубку, усмехнулась и пошла на кухню. Ниловна стояла над столом и зубным порошком чистила ножи.

– Дозвонилась? – спросила Ниловна.

Она засмеялась и села на табуретку рядом со старухой.

– Вот пригласила Мариетта Ивановна из Медео, – сказала она. – Это далеко?

Ниловна положила нож.

– Так туда от Зеленого базара автобусы ходят. Как сядешь, так на последней и слезешь. Дальше они не идут. А что это за Мариетта? Я ровно такой не слышала. Не та, что книгу приносила?

– Та, та самая! (Ах, Яков Абрамович! Ах, шустряк, геолог!)

– Ну съезди, съезди, горы там замечательные! «Мохнатая сопка», – сказала Ниловна. – Там и перекусить, и отдохнуть, и заночевать есть где. Там, не доезжая три остановки, у вас ведь дом отдыха, меня раз туда Мария Саввишна возила, кто-то приезжал, так надо было залу убрать, посуду помыть...

– А дядя там часто живет? – спросила она.

– Яков Абрамович-то? Нет, их туда на аркане не затащишь. Их дело – вот! Волга, они на нее все летают да к морю. А туда – нет. «А что я там не видел? Я на эти сопки каждый день из окна гляжу. Надоели!..» Вот и весь их разговор.

«Так, прекрасно, – подумала она, выходя от Ниловны. – Яков Абрамович, вы у меня в кармане! Мариетта Ивановна, скажи пожалуйста! А видать, молодая, стеснительная! Яков Абрамович, вы пропали!»

– Ну кого еще на ночь глядя Господь посылает? – проворчала Ниловна и пошла в переднюю.

Она же быстро юркнула к себе. Для гостей, конечно, поздно, но это не дядя – у него ключ.

В передней щелкнул замок и зазвенела цепочка. Молодой сочный бас – она узнала Мячина – произнес:

– А вот и его хозяйка! Марья Ниловна, молитвенница вы наша! Принимайте дорогого гостя! Это брат Якова Абрамовича – Роман Львович – наш самый-самый большой начальник.

– Ну, ну, не пугайте хозяйку! – сказал гость. – А где же наша молодая очаровательная родственница? Спит или в гостях?

Она тихонько наложила крючок и на цыпочках подошла к шкафу, бесшумно открыла его, посмотрела и сняла вечернее платье, но потом подумала, отложила его и вытащила строгий костюм в клетку.

Это был Штерн – десятая вода на киселе – ее троюродный или четвероюродный дядя. В доме о нем почти не говорили, но после того, как она поступила в институт, его имя там ей приходилось слышать почти каждый день. Говорили, что это добродушный, обаятельный и страшноватый человек. Великий мастер своего дела. Остряк! Эрудит! О встрече с ним она мечтала давно.

Утром в дверь ее комнаты громко застучали, а затем веселый басок не то пропел, не то продекламировал:

Я пришел к тебе с рассветом

Рассказать, что солнце встало,

Что оно...

– С приветом, а не с рассветом, – поправила она с софы через дверь.

– Наплевать. Что оно та-та-та светом по та-та затрепетало! Вставайте, соня! Вы посмотрите, что на дворе-то делается!

Она открыла глаза и тотчас же зажмурилась. Вся комната была полна солнцем.

– Сколько сейчас? – спросила она.

– Здравствуйте пожалуйста! Уже полных десять. Вставайте, вставайте! Я уже и кофе сварил.

– Встаю, – сказала она. – Через десять минут буду.

– Да не через десять, а сию минуту! Сию минуту! А еще следователь! Следователь должен быть... Знаете, каким он должен быть? У-у! Ладно, вставайте, я расскажу вам, каким он должен быть.

Но в столовой она появилась не сразу. Сначала перед зеркалом бритвой подчистила брови – они у нее всегда норовили срастись, – потом прошла в ванную и пробыла там нарочно долго. Вышла с еще влажными волосами, свежая и сверкающая.

Роман Львович, Толстенький, добродушненький, в полной форме, в ярком костюме приветствовал ее, стоя над кофейником. Она протянула ему руку, он почтительно приложился к ней.

– Вам крепкого? – спросил он.

Она кофе не пила, пила чай, но ответила, что да, самого крепкого, без молока.

– О, это по-нашему, – похвалил он. – Знаете, Екатерина Вторая раз угостила чашкой кофе фельдъегеря. Он только что прискакал к ней с пакетом, а она любила красивых молодых людей, так вот, когда он выпил ее кофе, у него закружилась голова. Вот какой кофе делали в старину!

Был Роман Львович роста невысокого, но сложения широкого и крепкого, и так же, как и Яков Абрамович, лицом походил он на толстого полнощекого младенца, радость мамы, – так в старину рисовали амуров, а на старых картах так, с раздутыми щеками, изображались четыре ветра. «А человек он хоть и умнейший, но подлейший», – вспомнила она чью-то сказанную про него в их доме фразу.

– Ну, дорогая, дайте хоть посмотреть на вас при солнце, – сказал Штерн, – а то вчера я вас даже и увидеть не сумел. Что вы так сразу скрылись?

– Ну, у вас были свои разговоры, – сказала она с легким уколом.

– У меня разговоры? С прокурором? – как будто удивился он. – Да нет, какие? О чем? Да, а брови и глаза-то у вас батюшкины. Давно, давно я не видел Георгия, как он?

Она слегка пожала плечами.

– Хорошо.

– А более конкретно?

– Жив, здоров, работает.

– И по-прежнему на пятый этаж бегом? – Он вздохнул. – Вот что значит родиться на Кавказе, а не в Смоленске или на Арбате. Скажите ему – когда мне будет совсем плохо, приползу и рухну у него в кабинете, потому что больше никому не верю. И я знаю, он все для меня сделает.

Она слегка улыбнулась. Да в том-то и дело, что для него, человека постороннего и ему неприятного, отец действительно сделает все. Георгий Долидзе был знаменитый сердечник – человек пылкий, страстный, взрывчатый; спортсмен, альпинист, охотник, прекрасный товарищ, заботливый, как все считали, семьянин, из таких, которые не потерпят, чтоб их семья нуждалась в чем-то, но в то же время – и этого почти никто не знал – совершенно к этой семье равнодушный. Равнодушен он был и к дочери. И из этого самого равнодушия, вернее, ласкового безразличья, так и не поинтересовался, в какой именно юридический институт она поступила, бросив ГИТИС, и что ее кольнуло бросить его на четвертом курсе. Родственников же со стороны матери Георгий Долидзе совершенно не терпел, хотя говорил об этом мало и слова об «умнейшем и подлейшем» принадлежали не ему – Штерна он вообще даже и очень умным не считал.

– Да, давненько, давненько мы с вами не виделись, – сказал Роман Львович. – Последний раз я был у вас когда? – Он задумался. – Да, летом 1928 года. Тогда привез я вам из Тбилиси от родственников ящик «дамских пальчиков». Вот ведь когда я вас увидел в первый раз. Вы тогда в саду играли в индейцев. Так с луком я вас и помню. Лихой индеец вы были! Волосы на лицо, а в них белые перья какие-то! Помните, а? – Он засмеялся.

Она не помнила, конечно, но воскликнула: «Конечно!» И так искренне, что сама себе удивилась. (Опять эти обрыдшие ей индейцы! Этот проклятый лук и стрелы. Взрослые решили за нее, что она обязательно должна запоем читать Майн Рида, бредить индейцами, скальпами, бизонами, томагавками, и она, чтоб не подвести их, с воинственными криками носилась по саду, собирала гусиные перья и пачкала лицо дикими разводами под глазами – марать одежду ей запрещали.)