Книга непокоя - Фернандо Пессоа

Радость отдыха и освобождения ошеломила нас. Мы стали ненормально милыми, чрезмерно вежливыми. Юноша-посыльный без всяких просьб раскрыл настежь окна. Запах свежести вырвался, точно морской ветерок, из большого зала внутрь конторы. Дождь, уже совсем небольшой, падал смиренно. Звуки улицы, оставаясь прежними, были иными. Слышались голоса ломовых извозчиков, звонки трамваев на соседней улице роднились с нами. Смех одинокого ребенка звучал щебетом канарейки в промытом воздухе. Легкий дождь шел на убыль.

Было шесть часов. Контора закрывалась. Патрон Вашкеш сказал возле полуоткрытого щита от ветра: «Можно выходить» – и произнес это как некое торговое благословение. Я быстро поднялся, закрыл книгу и спрятал ее. Положил ручку в углубление чернильного прибора, подойдя к Морейре, обнадеживающе сказал ему «до завтра» и пожал ему руку, словно благодаря за услугу.

Путешествовать? Для этого достаточно существовать. Я следую от одного дня к другому, как от станции к станции, на поезде моего тела или моей судьбы, наклоняясь над улицами и площадями, над движениями и лицами, всегда одинаковыми и всегда различными, составляющими в итоге картину мира.

Если воображаю, вижу. Что же я делаю еще, если путешествую? Только крайняя слабость воображения оправдывала бы необходимость перемещаться, чтобы чувствовать.

«Любая дорога, – говорит Карлейль,[38] – даже эта дорога из Энтефула, ведет тебя до предела мира». Но, если вернуться по той же дороге, предел мира, коль скоро мир завершился, – это тот самый Энтефул, откуда мы вышли. В действительности конец мира, как и его начало, – это наше понятие о мире. Это в нас самих красоты природы становятся таковыми. Поэтому, если я их воображаю, я их создаю; если я их создаю, они есть; если они есть, я вижу их, как и другие. Где путешествовать? Ехать в Мадрид, в Берлин, в Персию, в Китай, на оба полюса, – где бы я мог находиться, кроме как в себе самом и в своих ощущениях, с их особым типом и манерой?

Жизнь – это то, что мы делаем из нее. Путешествия – это путешественники. То, что мы видим, не есть то, что мы видим, но только то, чем мы являемся.

Единственный путешественник с правдивой душой, которого я знал, был мальчик из конторы, раньше он был служащим в каком-то другом доме. Этот паренек коллекционировал рекламные брошюры городов, стран и транспортных компаний; у него были карты: некоторые он вырывал из журналов, другие где-нибудь выпрашивал; были вырезанные из газет и журналов фотографии с видами, репродукции гравюр, рисунки лодок и судов. Он посещал туристические агентства как представитель какой-нибудь несуществующей конторы или, возможно, существующей конторы, может быть той самой, где он работал, и просил брошюры о путешествиях в Италию, брошюры о путешествиях в Индию, брошюры, выпущенные в связи с отношениями между Португалией и Австралией.

Это был не только самый лучший путешественник, потому что был самым правдивым из всех, мне известных; это был также один из наиболее счастливых людей, каких я когда-либо встречал. Жаль, я не знаю, что случилось с ним, или, вернее, полагаю, что должен был бы жалеть об этом; в действительности я не жалею, потому что сегодня, когда прошло десять лет или больше с того короткого периода, в течение которого я его знал, он наверняка превратился в мужчину, глупого, исполняющего свои обязанности, возможно женатого, общественную опору для кого-то, мертвого, наконец, в своей собственной жизни. Думаю, он даже способен путешествовать в действительности, он, кто так чудесно путешествовал в воображении.

Внезапно вспоминаю: он точно знал, почему железные дороги ведут из Парижа в Бухарест, почему железные дороги проходят через Англию, и, неправильно произнося иностранные названия, был искренне уверен в собственной значимости. Да, сегодня он, должно быть, живой мертвец, но, возможно, когда-нибудь в старости он решит, что мечта о Бордо не только лучше, но и реальнее, чем поездка в Бордо.

Да, я убеждаюсь порой, раздумывая над порочным различием между разумом детей и глупостью взрослых, что мы в детстве живем под защитой ангела-хранителя, которую одалживает нам собственный астральный разум, и что потом, – возможно, с сожалением, но повинуясь высшему закону, – он нас покидает, как самки-животных своих подросших детенышей, для самостоятельности, что является нашей судьбой.

С балкона этой кофейни я робко смотрю на жизнь. Вижу немного – она рассеянна в своем сосредоточении на этой небольшой площади. Течет вне меня, в шагах прохожих и в упорядоченной горячности движений, жизнь, очевидная и единая. В этот час чувства во мне парализованы, и все мне кажется чужим; мои ощущения – это какая-то ошибка, смутная и сияющая, я раскрываю крылья и парю на месте, точно некий выдуманный кондор.

Я – человек, полный идей, и кто знает, не является ли моим настоящим желанием оставаться здесь, за своим столиком в этой кофейне?

Все – пустое, будто роешься в золе, неопределенное, будто предрассветный час.

И свет бьет так спокойно и совершенно, освещая вещи, так золотя их реальностью, улыбающейся и печальной! Все таинство мира возникает перед моими глазами, врезываясь в банальность улицы.

Ах, как повседневность связана с таинством из-за нас! Как от поверхности, которой касается луч света, из этой сложной человеческой жизни, некий Час, неясная улыбка, поднимается к губам Таинства! Как современно все это звучит! И в глубине – такое древнее, такое скрытое, полное иного смысла, чем тот, очевидный и сияющий!

Чтение газет, всегда мучительное с эстетической точки зрения, часто является таковым и с точки зрения моральной, даже для того, кого мало волнуют моральные соображения.

Войны и революции – а та или другая происходит всегда – порождают, если вдуматься, не ужас, но скуку. Не бесчеловечность всех смертей и ранений, не самопожертвование тех, кто умер, сражаясь, или мертв без сражения, жестоко угнетает душу – нет, это глупость, что приносит жизни и имущества в жертву чему-то, неизбежно напрасному. Все идеи и все стремления – это заблуждение болтливых людей. Нет такой империи, что стоила бы даже разбитой куклы ребенка. Нет такого идеала, который заслуживал бы жертвы хотя бы жестяного паровозика. Какая империя является полезной или какой идеал – нужным? Все есть человечество и человечество всегда то же самое – разнообразное, но не совершенствующееся, колеблющееся, но не прогрессирующее. Перед неумолимым течением вещей, жизнью, которую мы вели, не зная как, и потеряли, не зная когда, перед игрой в десять тысяч шахмат, представляющей собой общественную жизнь и борьбу, перед скукой от бесполезного созерцания того, что никогда не реализуется… – что может сделать мудрец, кроме как просить о покое, потому что для жизни довольно немного солнца, и свежего воздуха, и мечты о покое там, за дальними горами.