Том 1. Здравствуй, путь! - Алексей Кожевников

— Ну, ну, не каркай! Начальство заиграло в двадцать одно, и нам приходится.

Гусев накалил бур, положил на наковальню.

— Эх! Либо грудь в крестах, либо голова в кустах! — Двинул рычаг на высшее давление и тут же отдернул его назад. Коротко просвистел развязанный на четверть секунды сжатый воздух и смолк, молот лязгнул о наковальню и юрким волчком привскочил вверх, горсточка искр ударила Гусева в лицо и потухла на обветренной, нечувствительной коже.

— Цел? — взвизгнул кузнец.

— Я цел, и штамп цел. Давай-ка бур к горну!

Разглядывали расшлепнутую головку бура, перемигивались и ворчали:

— А ведь чисто, здорово, прямо, можно сказать, на большой палец. Пропустим с десяток. Если пойдет с одного удара — мы забросаем бурами. Вози — не перевозишь!

— Как делать, сперва до отказа, а потом к себе? — Кузнец, взявшись за рычаг, молодцевато грязным пальцем другой руки подрисовывал на щеке ус. — Двинем… Долго ли держать на отказе?

— Не надо держать. Задержишь — этим и расшибешь штамп. Ах! — и назад. — Гусев выкинул руку в темное пространство кузницы и тотчас подобрал ее. — Тут не доударь, не переударь, бей без ошибки.

Первый опыт не удался кузнецу. У него дрогнула рука, рычаг не дошел до полного давления, штамп ударил слабо, и бур пришлось бить вторично.

— Ты смелей, смелей! — советовал Гусев. — Одним махом. По два раза бить — мало барыша.

Вторая проба удалась, и через полчаса кузнец добился безызъянной чистоты и скорости. Он вызвал своих помощников и принялся обучать новому обращению со штампом. Утром, когда пришла первая бричка за бурами, кузнец спокойно прочитал непомерное требование и небрежно крикнул помощникам:

— А ну, молодцы, отпустите им полностью! Накиньте десяток сверх того, авось подавятся, сволочи! Мы, — кузнец перед лицом ямщика вырисовал пальцем в воздухе сложную спираль, — зашьем ваших прорабов, зашьем! Скажи им, пусть зря не гоняют лошадей и не морозят вашу профессию.

Через каждые пять секунд штамп сотрясал всю кузницу, вспотевшие кузнецы, подобно спицам бегущих колес, кружились между горном и штамповальным станом, то подкладывая буры, то убирая их. На наковальне вспыхивала уже третья тысяча раскаленных буров, а брички все шли и шли: прорабы не шутя хотели зачеркнуть соревнование.

Кузница стала похожей на шумный постоялый двор: лошади вокруг нее утоптали снежные сугробы и забросали их дымящимся пахучим навозом; над горном конюхи грели чай, сушили обувь, шарфы, варежки; ватно-белый туман человеческих дыханий выползал в постоянно открываемую дверь.

Гусев за перегородкой изобретал печку. Чувствуя неладное с бурами, он покрикивал кузнецам:

— Все едут? И когда они, выродки, насытятся?! Держись, ребята, мы им скоро сбавим аппетиту. Эй, вы, конюха, завтра являйтесь с отработанными бурами, кто забудет, тот не получит новых!

— Как пошлют, так и явимся.

— Не так как, нечего какать, здесь с вами какать не будут. Все отработанные буры к нам!

Рано поутру, когда горы отделились от неба первой красноватой стрелкой зари, кузнецы, бессменно выстоявшие двенадцать часов, пошли соснуть. Громкие, задорные речи: «Мы расплетем их завилоны, забросаем бурами», — расползлись по баракам и палаткам вместе с черными фигурами людей. Не успели еще кузнецы сдернуть валенки, как появились два конюха с Джунгарского, наполнили морозным туманом и охолодили всю закутку.

— За бурами? — визгливо крикнул старший кузнец. — Отработанные привезли? Да на чем они их тупят?! Можно весь Тянь-Шань продырявить, а Усевич в день затупил. Хлеб, што ли, бурит? У нас хлеб крепче камню; вот сутки не жрал, а выдали — хоть молотом кроши его! — Он сердито двинул мерзлую, снежно-белую по излому краюху.

Потом, когда ободняло, старший кузнец обошел контору, партком, рабочком, везде показывая возвращенные, будто бы отработанные буры и шумел:

— Вот что делают, вот! Ткнут разок в камень, сунут в пыль для замарки и обратно в кузницу. — Тряс буром, отработанным не больше, как на одну четверть. — Так на них тыщей станов не успеешь наштамповать. Вот как соревнуются они!

Несколько дней повторялось одно и то же — прибывали неиспользованные буры, писались акты, буры возвращались. Широземов по телефону отчитывал прорабов, бригадиров, десятников.

Норма буров, раздутая до стапятидесяти на компрессор в день, пошла вниз и постепенно съежилась до пятидесяти.

Получая новые требования, старший кузнец помахивал ими и торжествовал:

— Ну, кто кого зашил? Пятьдесят буров — это нормально жадно. Святая норма — тридцать.

Жестянщик разрезает пустые бензиновые баки и гнет печки. Уже несколько штук валяются в закуте, но Гусев все недоволен и все заказывает новые — плоскобокие, круглые, самоварообразные. Сам он зубами и щипцами гнет трубки. Нагнул и забросал ими целый угол. По ним можно представить всю трудность изобретательства и всю извилистость, изворотливость упрямой бригадировой мысли.

— Ты, Гусев, зря задаешься! — бурчит жестянщик и включает вентилятор, который своим буревым шумом охраняет их тайну. — Гни под нефть, и концы в воду.

— Под нефть?.. — Гусев моргает красными от бессонных ночей глазами. — А где нефть? — Он начинает высчитывать, сколько тонн будут пожирать печки. Получается море, перевезти которое немыслимо при слабости автомобильного транспорта. — Нефть и человек от голоду съест. Я ей загну такое брюхо, которое бы принимало всякую дрянь — отработанное масло, смолу, мазут. От нефти оно играть будет.

Участок выбрасывал тонны всевозможных горючих остатков, непосильных для машин, сделанных в богатой Америке. На них-то и думал Гусев пустить печки.

Надежда на тепло обогревала только несколько дней, потом людям стало вновь холодно, и сама вера в печки начала иссякать, как слабосильный ручей под солнцем. Прорабы, бригадиры, десятники надоедливо звонили Елкину, Широземову, Козинову:

— Где же, когда? Если печки запоздают, мы похерим договор.

Елкин и Широземов уверяли:

— Будут через день-два-три…

Рабочие колебались — ждать не ждать, и начали снова поговаривать об уходе, нерешительно поглядывать на жен, ребятишек и дорожные сундучки.

Козинов с расширенными от возбуждения глазами носился по баракам, палаткам и яростно бил фальшивым тузом:

— Бросать строительство в самый трудный момент, накануне тепла — позор, трусость, недостойно звания рабочего!

— Какой там канун, — ворчали измученные люди. — Жди журавля. У нас телеграммы ходят по две недели, печки придут, когда нас не будет, в июле, на смех.

— Начальник заявил определенно, дал срок. Мы потребуем, вырвем.

— Рви, мечи. Кишки будешь из начальника выматывать? Мало сласти.

Но все же основная масса людей аккуратно являлась на работу. По Огуз Окюрген взлетали последние карьеры, вечерами гул взрывов баламутил неподвижный замороженный воздух, красно-бурая пыль вихрями поднималась из ущелья и заслоняла зеленое стылое небо. Речка Биже плясала в новом просторном русле; груды камня лежали холмами у котлованов и просились в кладку; с визгливым пеньем колес, не разбирая — ночь ли, день ли — ползли обозы бревен и досок от Ваганова.

Елкин просматривал сводки проделанных и оставшихся работ, удовлетворенно мычал и думал: «А ведь дотянем». Сводки со дня подписания договоров на соцсоревнование показывали сильно увеличившуюся производительность, за ними чувствовалось неотступное решение довести постройку до конца. «Как действует, как действует! Никто и не подумает, что держимся на фиговом листочке. Но… берегись, старикан, если Гусев не вывезет, берегись! А что можно предпринять, если?.. Ничего, ничего. Каяться, только каяться!»

Вбежал Калинка.

— Пойдемте! Требуют вас. Мостовики не вышли и собираются удирать.

Мостовики больше всех страдали от холода. В котлованы, где работали они, постоянно просачивалась подземная вода, они промокали до исподнего белья, а к концу смены оказывались в ледяных мешках. Не имея места, где можно бы просушиться, на следующий день напяливали зачастую даже не оттаявшие сапоги, плащи, шубы.

Насморки, ревматизмы, кашли, начавшись осенью при первых морозах, всю зиму не отпускали мостовиков.

Елкин вошел в переполненный людьми прокисший барак.

— Всего два дня. Вам в первую очередь дадим печку, — говорил Козинов.

— Кончай! — крикнули ему. — Послушаем, что скажет начальник.

Елкин ничего не мог сказать в утеху, кроме лжи, лгать же больным, отчаявшимся людям было стыдно, но лгать было надо и, смяв стыд, он уверенно начал:

— Я имею телеграмму, часть печек уже в Алма-Ате.

— Верим, верим, а нет мочи! — Говорили наперебой: — Мы все простужены. Вся наша жизнь по таким барачишкам. Что из детей получится? Уроды, нахлебники государству? Думать надо, когда нанимают, строить, утеплять. А вы по старинке: сезонник, мол, деревенская скотина, стерпит, а сдохнет, туда и дорога. Какие мы сезонники, мы наравне идем с прочим рабочим классом.