Колосья под серпом твоим - Короткевич Владимир Семенович

— Великая ночь?

— Великая ночь, друже.

И это звучало как: «По-прежнему?» — «Давай по-прежнему, друг».

И сразу, словно бы воспользовавшись этой возможностью и желая укрепить ее, Мстислав сказал с иронией:

— Так почему это пан Загорский приехал в церковь Мокрой Дубравы?

— Потому что здесь Когуты.

— Вот счастье какое, — наивно сказала Янька. — А мы как раз хотели в Милое ехать, чтоб тебя повидать, Алеська.

Кондрат легонько толкнул ее в бок. Янька не поняла и ответила брату толчком так, что все заметили.

Янька смотрела на Мстислава синими глазами, блестящими, как мокрые камешки, ловила слова.

Мстислав стоял и смеялся.

— Я это почему, — с притворной наивностью сказал он. — Я тебя хотел найти. Я в Загорщину — нет. Я в Милое — нет. Куда, думаю, теперь?

В этот момент удар колокола прокатился над голыми еще, но живыми деревьями, поплыл под свежие и прозрачные звезды.

— Начинается, — сказал Андрей.

Они двинулись ближе к церкви. Толпа текла туда же и вскоре оттерла Кондрата с Андреем и Мстислава с Алесем от их группы.

— Ты молодчина, — сказал Мстислав на ухо Алесю. — Значит, решил — мир. Хорошо, помирим… Она здесь. Я нарочно протиснулся в церковь и посмотрел.

И тут Алесь почувствовал, что он действительно больше всего на свете желает мира и согласия.

— Сейчас все колокола ударят, — сказал Кондрат. — Осторожно, хлопцы. Я слыхал, что от этого с деревьев на погосте черти падают.

— Бред какой! — пожал плечами Мстислав.

— Я и не настаиваю, что правда.

— Люди верят, — сказал Андрей. — Говорят, если кто в чистый четверг свечи домой донесет и копотью от них на всех дверях кресты поставит, то нечистики из хат удирают. Куда им деться? На деревья. Сидят голодные, холодные, потому что слезть боятся. Ну, а как бомкнут пасхальные колокола, сыплются они с деревьев, как груши. Шмяк-шмяк! Некоторые даже ноги ломают.

— Ты смотри, — пригрозил Мстислав, — за этакие суеверия получите вы от попа!

Глаза его смеялись, и в тон ему Андрей ответил:

— И пусть. Все равно падают. Следи, Алесь, может, которого за хвост ухватишь.

— А у него ходанская морда, — улыбнулся Мстислав.

У Кондрата заходили желваки на щеках.

— Тогда мы уже тебе, Алеська, поможем. Ты его только в кусты заволоки… чтоб начальство нас не видело. А мы его там освятим.

Звезды висели над головой. Притихли деревья. С погоста спускалась разноцветная лента людей. Словно из расплавленного метала, текли, и мерцали, и переливались ризы священников. Сияло на золоте крестов красное зарево от сотен свечей. И над всем этим густо плыл бас дьякона:

— «Воскресение твое, Христе-спасе, ангели поют на небесех, и на земле сподоби чистым сердцем тебя славити».

Под звездами, среди снежных берез, которые стали теперь оранжевыми снизу, плыло, огибая церковь, шествие — словно кто-то медленно рассыпал красные мигающие угли.

Алесь снова увидел девушку в синем с золотом платке. Она как будто стремилась к огням, как синий и золотой грустный махаон. И вдруг у него отлегло от сердца: не могло случиться ничего плохого, пока на земле жила надежда.

— Раубичи, — прошептал Мстислав.

…Пан Ярош с Эвелиной, Франсом и Юлианом Раткевичем шли впереди. Сильная рука Яроша сжимала свечу, мрачные глаза смотрели поверх голов: он, видимо, думал о другом. И такой он был сильный среди этой толпы, что Алесь вдруг содрогнулся от нахлынувшего чувства любви к Ярошу и ко всей его семье.

Приближалась Майка. Свеча в тонкой руке слегка наклонена — оплывает желтоватый воск. Глаза, как у отца, смотрят поверх голов — то ли на белые, как ее руки, ветви берез, то ли на звезды. Маленький рот сейчас совсем не надменный, а добрый и ласковый.

«Майка. Майка. Майка…»

Проходят мимо. Сейчас остановить неудобно. Рядом с нею Стах (Алесь не знал, что Стах обрадовался б). Переливается тронутое кое-где серебром белое кашемировое платье.

— Шествие жен-мироносиц, — сказал тихо Кондрат.

И, забывшись, поддержал богохульство Мстислав. Сложил в трубочку губы и сказал тоном старой девки-ханжи:

— Лидуша надела порфирное платье и пошла в церковь… Меланхолия!

Но, встретив глаза Алеся, вдруг смутился:

— О… прости, милый!

Андрей сильно взял Кондрата за плечо и повел вперед.

— Болван! — глаза Андрея сузились. — Ты что, не видишь?

Они остановились невдалеке. Кондрат под взглядом брата опустил голову.

— Вижу, — неожиданно серьезно, с горечью ответил он. — Не нравится мне это. Влюбился, как черт в сухую грушу.

— Не твое дело, — тихо прошептал Андрей.

И вдруг Кондрат ударил ногой березовый ствол:

— Черт. Ну, будет она еще издеваться — сожгу Раубичи… Корчака найду, и вместе сожжем.

— Тьфу! — плюнул Андрей. — Глупый ты!

— А что?

— Кабы все хаты девкам жгли, когда те издеваются… Это ведь страшно подумать, что было б… По всей земле пепел с ветром гулял бы.

…Шествие тем временем в третий раз обходило церковь. Желтели бесконечные огоньки, струилась парча, звенели голоса.

Идет пан Ярош. Идут другие. Но зачем смотреть на них, когда вот плывет за ними… Немного отстала от всех. Идет. Пепельные, с неуловимым золотистым оттенком волосы. Под матовой кожей на щеках глубинный прозрачный румянец. Добрый рот и глаза, что смотрят на березы, на шапки грачиных гнезд, на теплые льдинки звезд.

Мстислав заставил Алеся отступить от стежки, а сам сделал шаг вперед.

— Михалина, идите сюда.

Рука в руке, несколько растерянных шагов по стежке… И вот она уже здесь, а Мстислав исчез в толпе.

Они стояли и смотрели друг на друга. Причудливо изогнутые брови Майки на миг виновато опустились.

И еще — он мог бы поклясться — в этих огромных глазах на миг промелькнула радость, та, которую не спрячешь, которую не подделаешь.

— Майка, — прошептал он, — Майка… — И добавил почти властно: — Если можешь, верь мне.

Она взглянула на него — на помертвевшее лицо и глубокие глаза. Эти глаза смотрели так, что в душе возникло сомнение, которое сразу переросло в уверенность: не виноват. Неужели не виноват? Конечно же, не виноват. Мстислав был прав. Как она могла даже подумать, что он мог быть виноват?! Самый лучший, чистый, настоящий, тот, кого всегда хотелось видеть, кому всегда хотелось положить на грудь свою голову, забыться, почувствовать себя слабой.

В это время от притвора долетел возглас:

— Христос воскресе из мертвых!..

И еще. И еще.

Они не слышали. И только когда взлетели вверх голоса хора — под кроны голых берез, под звезды, — она сделала шаг к нему.

Звенели голоса.

Шаг, шаг. Еще шаг.

И он тихо сказал:

— Христос воскресе, Майка.

Их лица вдруг залил багрянец. Это вокруг церкви и погоста одновременно запылали факелы и бочки со смолой и где-то вдали от церкви начали стрелять из ружей — старый, языческий еще обычай.

Зарево трепетало на их лицах.

Он стоял перед ней и протягивал руки.

У нее упало сердце. Если б сердился, если б даже грубо, по-мужицки, ударил ее, было б легче.

Значит, виновата была она. Без оправдания.

Она была не из тех, что прощают себе. Такого ударить! Что наделала?!

И вдруг ее словно озарило страшным сполохом.

«Ну, хорошо, были первые слухи. Их надо было проверить. Но та, последняя сплетня… Что же было в ней? Почему я так разгневалась, если я сама тайно желала этого и мечтала об этом, боясь даже самой себе сознаться в этом?

Дрянь! И из-за этого чуть не толкнула на дуэль, запретила встречи, отдала его на поругание, сделала его врагами брата и отца.

Лгала сама себе и испугалась, когда… И потом еще смела требовать от него чего-то.

И обрадовалась, когда новая ложь как будто оправдывала меня, такую, какая я есть… «Сдал в аренду…», «Ездил с другой…» Но та уехала отсюда… А я разве не разорвала его сердце согласием на позорную помолвку?

Убить себя мало было за все это. Но разве убьешь? Значит, покарать так, чтобы потом мучиться и убиваться всю жизнь».