Вечный зов. Том II - Анатолий Иванов

— Да, хватит ли, спрашивается? — опять заговорил Лахновский. — Вот ты, Полина, представь себе… Россия одна в окружении цивилизованного мира с его высокоразвитой промышленностью, культурой, наукой. А что за душой у этих, как ты их назвала, голозадников? Одна идея, одни лозунги — свобода, равенство, братство… Свобода от чего? От капитала, от эксплуатации, как они говорят. Но чтобы жрать, надо заработать на жратву! Они что, хотят отвыкнуть жрать, что ли? Существует издавна такая байка: один цыган попробовал было отучить лошадь от корма, но что из этого получилось — известно. Лошадь сдохла… А братство и равенство с кем? С лучшими, образованнейшими людьми России? Умом, деятельностью, капиталом которых держалась и стояла великая русская империя? Так этого не получилось и не могло получиться. Частью такие люди, к сожалению, уничтожены ихней революцией, частью эмигрировали за границу. И капиталы туда переведены. Что ж осталось в России? В бывшей России? Толпы этих голодных голозадников… Но им даже работать негде, пахать землю нечем. Большинство фабрик и заводов до сих пор в развалинах, многие железные дороги бездействуют — взорваны, искорёжены железнодорожные пути и мосты, проржавевшие паровозы всё ещё валяются под откосами… Не-ет, мы ещё поборемся! И возродим Россию. Был стихийный взрыв человеческого… Нет, людьми их можно назвать очень условно! Был стихийный взрыв биологического, что ли, бешенства, перед которым мы не устояли. Дикие, тёмные силы, вырвавшись наружу, забушевали, удержать их было невозможно, как невозможно заткнуть вулкан или утихомирить шторм в океане. Но силы эти иссякли. После кровавого пира наступает тяжёлое похмелье. И есть люди, есть силы, которые загонят этих сорвавшихся с привязи скотов в их прежние стойла!

По мере того как Лахновский философствовал, красивые ярко-коричневые глаза Полины всё расширялись, расширялись. Она перестала моргать, она глядела на Лахновского так, будто увидела вдруг ореол над его головой. А может быть, ей и почудился в самом деле такой ореол. В груди её образовалась от восторга и благоговения какая-то пустота. Она, бросив тарелки, торопливо вытерла мокрые руки, качнулась к Лахновскому, упала перед ним на колени.

— Арнольдик! Ты не маленький человек, ты велик! — задыхаясь, воскликнула она, схватила горячими от воды руками его пальцы, начала их целовать. — Боже, какой ты человек! Что я ещё могу для тебя?! Что могу?

Лахновский поморщился от этого неуместного и пошлого эмоционального взрыва, тихонько отстранил её и встал.

— Вот так, Полина. Отец твой действительно был трус, ничтожество. Его жена, а твоя мать… открыто была моей любовницей, а он даже не имел смелости и вида подать, что знает…

— Она недостойна тебя, Арнольдик! — с жаром воскликнула Полина. — Она стара, как заезженная кобыла!

Даже он, циник Лахновский (каковым он в душе сознавал себя и считал это вовсе не пороком, а профессиональным достоинством), при этих словах удивлённо поглядел на молодую женщину и брезгливо скривил губы. Он хотел возразить, что мать её не всегда была старой и заезженной кобылой, но вместо этого, расхаживая по комнате, заговорил:

— Мир в конечном счёте прост. Есть властелины, есть рабы. Властелинов не много, рабов — тучи. Так было всегда — при фараонах, султанах, царях. Так будет и впредь. Так богом установлено. И какие бы время от времени катаклизмы в обществе ни происходили, всё вернётся на извечный свой круг. И наша борьба поэтому, в том числе и мои скромные усилия, исторически закономерна и справедлива.

Произнеся это, Лахновский остановился, сам удивляясь своим словам. Вон до каких философских глубин он дошёл! И, веря в истинность и правоту своих рассуждений, ощутив вдруг потребность в таких рассуждениях, продолжал, вышагивая по комнатушке:

— А закономерность и есть закономерность. Она наступает неотвратимо… Сколько было в тысячелетней истории России всяческих так называемых народных восстаний и бунтов? Ну, скажем, как его? Болотников, Разин, Пугачёв… Или девятьсот пятый год?! А чем кончилось? Зачинщиков в конце концов сажали в клетки, принародно отрубали головы, вешали, расстреливали. И жизнь входила в извечную колею… А на Западе, там, за границей, сколько было революций, которые вроде бы побеждали?! Но сейчас какова картина? Всё осталось по-прежнему. И революцию семнадцатого года ждёт такой же конец. Не сумеют они её защитить, потому что нечем. Эта толпа, следуя беспрерывным призывам Ленина, хочет построить какое-то новое государство. Не удастся, не сумеют они его построить. Управлять всяким государством могут только высокообразованнейшие люди. Ну что ж, в конце концов такие люди и окажутся на всех главных, ключевых постах… пусть даже вновь созданного государства. Но это будут наши люди. Сейчас, после смерти их главаря, этого Ленина, такая благоприятная возможность открывается. И есть в России человек, настоящий лидер и вождь, высокоэрудированный, закалённый в политических битвах, человек благороднейших мыслей и смелых действий…

— Кто? Кто?! — воскликнула Полина Свиридова, съедая преданными глазами Лахновского.

«Троцкий Лев Давыдович», — хотел было сказать Лахновский, но не сказал, удержался. «Зачем ей это знать?» — подумал он.

— И вот если этот человек станет во главе этого вновь созданного государства и, естественно, расставит повсюду своих людей, верных своих помощников, что ж тогда?

Полина моргала глазами, зрачки её горели, щёки вздулись от внутреннего жара.

— Ты, ты будешь тогда… тайным советником, министром! — прошептала она. И неожиданно глаза её переполнились слезами. — И ты меня оставишь, забудешь…

— Ах, боже мой! — Лахновский скривился, как от зубной боли. — Я о серьёзнейших вещах, а она… Я спрашиваю: что ж тогда?

— Не знаю, — мотнула Полина космами соломенных волос. — Милый!

— Тогда под звон тех же лозунгов и призывов… под вой ультрареволюционной фразы… все так называемые завоевания семнадцатого года будут потихоньку похоронены! Россия незаметно станет на буржуазно-демократические рельсы. Ну, а там надо будет поглядеть, что с этой демократией делать.

Лахновский примолк, глянул на Полину, на её вырывающуюся из одежды грудь, усмехнулся.

Полина ничего не поняла, приоткрыв рот, глядела на Лахновского. «Скажи ей сейчас: зарежься… или зарежь кого-нибудь, хотя бы мать родную, — ведь всё сделает. В ней можно слепой фанатизм разжечь до предела», — отметил Лахновский.

— Но это, так сказать, один путь борьбы с революцией семнадцатого года, — вслух произнёс он. — Парламентский, что ли.

— А… другой? — всё так же дыша тяжело и жарко, спросила Свиридова.

— Другой более примитивный, хотя, может быть, более скорый. С помощью обыкновенной грубой силы.

— Где ж её, силу, взять?

— Я ж говорил — Россия одна в окружении цивилизованных стран с их мощной индустрией, с могучими армиями. А в России что сейчас? Не выпускается ни одного танка, ни одного самолёта или, скажем, артиллерийского орудия, военного корабля. Армия маломощна и беспомощна, кроме царских трёхлинеек, у неё ничего нет. Большинство угольных шахт затоплено, электричества — кот наплакал… И мы будем мешать всеми силами, насколько у нас их хватит, мешать возрождению и строительству заводов, электростанций, шахт, созданию армии, будем дискредитировать, а где можно — истреблять ленинских фанатиков, преданных его идеям, будем…

— Зачем? — прохрипела вдруг Полина.

— Что зачем? — не понял Лахновский.

— Мешать… и истреблять. Это всё равно так постепенно и долго! Проще ведь и быстрее, если другие страны сейчас пойдут на Россию войной. Раз она беспомощна.

Лахновский с недоумением оглядел свою добровольную, пришедшуюся так кстати наложницу.

— Видишь ли, девочка… Это всё на словах так просто и быстро. Съесть спелое яблоко можно в две минуты. Но ты подумай, сколько надо труда и времени, чтобы посадить семечко… ухаживать за деревцем, вырастить его, выходить, уберечь от заморозков, болезней и прочих опасностей. Даже коза или заяц могут кору обгрызть или, когда уж зацветёт, град оббить. Потом, когда яблоко зреет, надо следить, чтобы ребятишки ещё зелёным его не сорвали…

— Боже, как я буду сегодня любить тебя! — в исступлении простонала Полина.

— Да, но с этим кончать скоро придётся. Само собой это фруктовое дерево не вырастет и плод не созреет…

И вскоре Лахновский, оставив Полине значительную сумму денег, чтобы она могла на всякий случай сохранить за собой эту уютную и тихую квартиру, уехал в Москву, сказав на прощанье с улыбкой:

— А то куда мужчин водить будешь?

— Нет, нет! — с искренним раскаяньем воскликнула Полина, давясь слезами. — Я была гадкой… до встречи с тобой. Ты меня очистил, возродил! Буду ждать тебя, Арнольдик! Я ещё молода… И всегда буду моложе тебя на целых тридцать лет. Разве этого мало для тебя?