Дневник 1905-1907 - Михаил Кузмин

29_____

Опять ни слова, ни звука. Так и уехал? Какая тоска, какая скука! ничего не пишу. Днем заехал к Сомову; он нашел меня милее, чем при Судейкине. Минцлова говорила, что я был кем-то очень близким Цезарю Борджиа, потом кавалером де Грие и потом в какой-то русской секте, изуверской и развратной. Я ужасно скучаю. Вечером был у Минской, где был и Константин Андреевич. Из «Руно» прислали небольшой аванс. Я даже адреса Судейкина не знаю, что же это будет? У Венгеровых было хорошо, в конце концов все румянились и подводили глаза, Сомов так вышел и в переднюю, куда вошли какие-то 2 господина, у него был забавный вид.

30_____

Письма нет; ходил за покупками; писем нет; играл кэк-уоки и матчиш, такая скука, хоть бы уехать куда. И вдруг он здесь и не дает знать? Спросить у Сапунова или Феофилактова мне стыдно. И чем я заслужил такое обращение? Сегодня будут гости; что мне до них, когда его нет? Все потеряло смысл — гости, собрания. Ходили вниз смотреть письма — нет. Не известить по приезде! Но еще ужаснее, если он и не уезжал, я боюсь от этого ходить в театр. Дети танцовали, я играл шумно танцы, потом спал, потом ел, потом пел арии Scarlatti и других, медленные и страстные, стало легче, т. к. моя тоска, моя любовь перенеслась куда-то в ренессанс. Был Ремизов, Потемкин, Леман и Гофман. Иванов завтра едет в Москву с Блоком{470}. Л<идию> Дм<итриевну> отправили в больницу, Городецкий печатает «Ярь» не в «Орах», а в «Кружке молодых», 3000 экземпл. по 40 к. Как все бегут из несчастных «Ор». Играли меня, «La belle Hélène», матчиш. Потемкин что-то танцовал. Гофман говорил свободно и независимо. Было не плохо, хотя я очень скучаю об Судейкине, тем более что я все время еще не уверен в нем. Отчего он не пишет? Написал Юше{471} и Феофилактову. Студенты выбрали Городецкого, Гидони, Цензора, Кричевского, Дубнову и Мазеля, первый кандидат Гофман, последний — Сережа — 3 голоса. Сплетня о Судейкине, кажется, всеобщее достояние, даже и студентов.

1_____

Ходил на почту, брал ванну, было впечатление, будто я в Нижнем. Я так скучаю, так люблю Судейкина, что мне почти до реальности мерещатся его фигура и лицо. Пришел Нувель, между прочим сказавший, что Судейкин у него был с Бакстом после театра в среду. Здесь! и бывает в гостях! здоров? и я ничего даже не предполагаю? Давно я не чувствовал такой смерти в душе. Какая любовь! какая любовь! Я просил Нувель пойти сегодня в театр, сказать, что со мной делается, а сам, послав с посыльным письмо в театр, поехал к Вилькиной, где уже был Сомов и Рафалович. Поболтавши, отправились к Остроумовой, там было скучновато, хотя они очень милые; стесняло несколько присутствие ее belle soeur и брата и то, что они накануне переезда с квартиры. Но разве меня это занимало, обида, ревность и любовь меня томили. Приехавши домой, нашел программу от «современников» и святочный домик с прозрачной цветной бумагой, сквозящей от вставляемой свечки, оставленный приезжавшим Сергеем Юрьевичем{472}. Он сделал то, что нужно было, сейчас же приехал, но меня не было, узнавал, где я, чтобы поговорить по телефону, но этого не знали. Как я жалею, что поехал, но и рад, что С<ергей> Ю<рьевич> не совсем еще наплевал на меня. Лег спать опять счастливым.

2_____

Утром письмо из театра; думал, не от Сергея ли Юрьевича; оказалось, от Мейерхольда с просьбой дать музыку к «Балаганчику»{473}. Поехали с сестрой, я к Нувель. Вчера в театре все, и Сапунов (при других), сказали, что Судейкин еще третьего дня уехал; что за мистификация! теперь не имеет смысла ехать в театр. Вальтер Федорович вчера имел неудавшуюся эскападу с афишером. Эдиньку, кажется, пристроил в статисты. Мне опять погасла надежда видеть Судейкина, хоть бы уж он уезжал в Москву! А то такая маята. Поехали с Нувель в Гостиный двор, там есть очаровательные материи. Без меня не было Судейкина. Не знаю, что и думать, был ли это прощальный визит или нет, получил ли он письмо, адресованное на театр, здесь ли он. Такая неопределенность хуже всего. Поехали под густым снегом к Варваре Павловне; я был страшно огорчен Сергеем Юрьевичем. Там были разные девы, Оля Кузмина декламировала недурно, кто-то пел «porque amor»{474} и элегию Massenet, я играл «Куранты» и детские песни{475}. Назад ехали уже под звездами, в мороз, по набережной; по Сергиевской были освещенные подъезды с экипажами, маня светской и открытой жизнью. О, деньги! Проезжали какие-то треуголки. Я все вспоминаю случай с Чесноковым. Милый Renouveau.

3_____

Сегодня, в воскресенье, 3-го декабря, я был утешен, не только утешен, но в радости, не только в радости, но и счастлив. С 12<-ти> часов до 7<-ми> я видел, слышал, целовал, имел своим ненаглядного Сергея Юрьевича. Я был как пьяный, и все планы о будущем, и все отношения были блаженны, как ничто никогда не бывало; он был страшно бледный, волосы с темно-золотым рыжеватым отливом, рассказывал свое времяпрепровождение, был откровенен; закусывали, пили чай; чтение дневника, вдруг прерываемое длинными поцелуями; поездка к Сомову, опять поцелуи перед дверью, почти при прислуге, и опять вместе, на вокзале, на улице, в кофейне. Обещал писать каждый день, прислать эскизы; гордые замыслы на будущее, наивный affichage перед Сомовым с моими письмами, ревность и любовь — делали этот день одним из пленительнейших. Приехав домой, нашел корректуры 4-го листа. Поехал в концерт, была масса знакомых, я был весел, как чиж, я всех любил; поехал с Сережей; Гофман с Потемкиным ехали рядом, шутя и перекликаясь. У Сологуба было тоже людно, но не очень весело, мне-то было очень лучисто; говорил с Мейерхольдом о «Балаганчике»; ставит Сапунов{476}, Судейкин считается давно уехавшим, но скоро его выпишут, Веригиной отказал в позволении читать где-то мою «Весну»{477}. Когда мы ехали назад с Гофманом, он говорил, что Потемкин при мне совсем другой, будто пьяный, теряет себя, немеет и что он сам ему в этом сознавался, говоря, что не знает, чем это объяснить, но что от моего присутствия совершенно опьяневает и не сознает себя. Вот еще неожиданное действие. Судейкин говорил, что в театре, не понимая насквозь меня, боятся пропустить как входящего очень в моду, что с ним будто бы покуда меньше считаются, чем со мною, и т. п. У меня мысль написать цикл, аналогичный «Любви этого лета», Судейкину. Как я счастлив, как я счастлив, как я счастлив!

4_____

Холодно. Варины имянины; ездил на почту, за Екат<ериной> Апол<лоновной>, которой не было дома, Анна Ник<олаевна> по телефону спрашивала меня, что подарить маленькой Варе. Дома, кажется, все в духе. Все-таки поехал в театр. «Вечная сказка» мне очень понравилась{478}. Говорил с Мейерхольдом, дал Веригиной стихи, все спрашивает, что пишет мне Сергей Юрьевич, о постановке покуда не толковал. Чулкова просила, чтобы среда не состоялась, что это очень обрадует Лидию Дмитриевну; Ивановы говорили, что Судейкин накануне мнимого отъезда был у Суреньянца весь вечер и разный народ. Меня это поразило ретроспективною ревностью. Видел самою Веру Федоровну, Нувель, который устраивался с афишером. Возвратился рано; дома играл свои вещи, кэкуоки и матчиш, итальянские арии, несколько хулиганил. Мне было не скучно, так я еще просвечивался вчерашним счастьем. Дело наше выиграно, 9-го выдадут бумагу; конечно, в банке будут делать еще гадости. Я очень счастлив, если получим деньги, можно будет одеться, только бы Сергей Юрьевич меня любил и не бросал. Какой простор нам бы открылся, какое искусство. Как мне благодарить небо: утонченный художник, слава грядущего, очаровательнейший юноша позволяет любить себя! Я скоро умру, наверное.