Джузеппе Гарибальди. Мемуары - Джузеппе Гарибальди

Если бы Бонапарт и Савойская монархия не запретили поход на Рим после битвы у Вольтурно, контингент англичан, увеличивавшийся с каждым днем, был бы нам большой подмогой для взятия бессмертной итальянской столицы.

Майор артиллерии Даулинг и капитан Форбес, оба англичанина, храбро сражались в рядах волонтеров. Я хочу принести благодарность моей родины всем тем храбрым и достойным людям, которые отдали за нее свою жизнь.

Дефлотт, которого мы должны считать мучеником за наше дело, и Бордоне, теперь — генерал, также заслуживают нашей великой благодарности.

Книга третья

Глава 1

Поход в Сицилию. Май 1860 г.

Сицилия! Страна чудес и замечательных людей. С сыновней любовью посвящаю я тебе первые слова о славной эпохе!

Ты — прародительница Архимедов, и твоя блистательная история отмечена двумя печатями, которые напрасно искать в истории величайших народов мира: доблестью и гением, доказывающих, первая — что нет тирании, как бы сильна она ни была, которую нельзя сбросить и обратить в прах героическим порывом такого народа, как твой, не терпящий посрамления, чему свидетельство — твои бессмертные прекрасные Веспри[291]; вторая — принадлежит гению твоих двух мальчиков, которые сделали возможным полет человеческого ума в беспредельные просторы вечности[292]. И вот тебе, Сицилия, однажды выпало на долю разбудить дремлющих, вырвать из летаргии усыпленных дипломатией и доктринами тех, у которых нет собственного оружия и которые поручают другим спасение родины и этим держат ее в унижении и рабстве.

Австрия могущественна: войска ее многочисленны; а некоторые наши мощные соседи из жалких династических побуждений противятся возрождению Италии. У Бурбона 100 000 солдат. Но какое это имеет значение! Сердца двадцати пяти миллионов бьются, трепещущие от любви к отечеству. Сицилия, которая вновь привлекает к себе их всех, не хочет больше выносить рабства, она бросила перчатку тиранам. Она повсюду бросает им вызов; она сражается против них среди стен монастырей и на вершинах потухших вулканов. Но патриотов мало, а ряды тиранов многочисленны! Патриоты разбиты, изгнаны из столицы и вынуждены скрываться в горах. Но разве горы не служат прибежищем и святыней свободы для народов? Американцы, швейцарцы, греки уходили в горы, побежденные когортами тиранов.

«Свобода не предает тех, кто за нее сражается!» Это доказали гордые островитяне; изгнанные из городов, они поддерживали священный огонь в горах! Усталость, лишения, трудности — какие пустяки, когда сражаешься за святое дело своей родины и всего человечества!

О, моя «Тысяча»! В эти дни позора память о вас — счастье! Обращенная к вам, моя душа чувствует, как уносится из этой тлетворной атмосферы грабителей и торгашей. Я думаю, что не все такие, как они, ибо большинство из вас усеяло костями поля битв за свободу. Остались еще славные, чудесные шеренги, вызывающие зависть, готовые в любую минуту доказать вашим чванливым клеветникам, что не все трусы и предатели, не все бесстыдные служители своей утробы на этой рабской земле господ!

«Туда, где наши братья сражаются за свободу, за Италию, туда поспешим и мы», — сказали вы, и отправились, не спрашивая, много ли врагов, с которыми надо сражаться, достаточно ли число желающих, хватит ли средств для отчаянной кампании. Вы поспешили, не взирая на опасности и тяготы, которыми враги и мнимые друзья усеивали ваш путь. Напрасно Бурбон со своим большим флотом крейсировал, стараясь окружить железным кольцом Тринакрию[293], не терпящую ига, и избороздил вдоль и поперек Тирренское море, чтобы утопить вас в его глубине. Напрасно! Плывите! Плывите же, аргонавты свободы! Там, на южном краю горизонта горит звезда, она не даст вам заблудиться. Она приведет вас к исполнению вашего великого замысла: та звезда, которая манила величайшего певца Беатриче[294] и светила героям, застигнутым во мраке ночи бурей, звезда Италии! Где же пароходы, забравшие вас в Вилла Спинола[295] и пересекшие Тирренское море, чтобы доставить в маленькую гавань Марсалу? Где они? Быть может, их ревниво сохранили и выставили для восхищения чужеземцев и потомков — память о самой великой и почетной из всех итальянских эпопей? О, нет, совсем другое: пароходы исчезли! Зависть и бездарность тех, кто правит Италией, позаботились, чтобы сгинули эти свидетели их позора!

Одни говорят: они погибли в предумышленном кораблекрушении; кто предполагает, что они гниют в потайном арсенале, а некоторые считают, что их продали евреям, как рваную одежду.

И все же плывите! Плывите бесстрашно, «Пьемонт» и «Ломбардия» благородные суда благороднейшего войска! История сохранит ваши славные имена назло клеветникам! И когда подвиг «Тысячи» быстротекущее время сохранит для потомства, и деды, сидя у домашнего камелька, будут рассказывать внукам об этой легендарной эпопее, в которой они имели честь участвовать, изумленная молодежь запомнит навсегда доблестные имена этой бесстрашной экспедиции.

Плывите! Плывите! Вы везете «Тысячу», к которой присоединится миллион в тот день, когда обманутые массы поймут, что священник — лгун, а тирания — чудовищный анахронизм.

Как прекрасна была твоя «Тысяча», о, Италия! Когда она сражалась с разукрашенными в перья и золотые позументы прислужниками тирании и прогнала их словно стадо! Да, прекрасна! Прекрасны были вы, одетые во что попало, как работали в своих мастерских, когда, подобно звуку трубы, призвал вас долг. Прекрасны были вы в куртке и фуражке студента, в скромном платье каменщика, плотника и кузнеца![296]

Я находился в Капрере, когда пришли первые известия о волнениях в Палермо. Вести были недостоверные: то о вспыхнувшем восстании, то о его подавлении сразу же, как оно началось. Все же слухи о восстании продолжали циркулировать: подавлено ли оно или нет — восстание имело место.

От друзей на континенте я узнал о том, что произошло. Меня просили об оружии и боеприпасах из фонда на «Миллион ружей»; под таким названием шла подписка на покупку оружия. Розалино Пило[297] и Коррао[298] вызвались отправиться в Сицилию. Зная настроения тех, кто решал судьбы северной Италии, и поскольку еще не изгладились сомнения, вызванные событиями последних месяцев 1859 г., я посоветовал им подождать, покуда не будут получены новые, более определенные вести о восстании. Ледяной трезвостью моих пятидесяти лет я охлаждал могучую и пылкую решимость 25-летних умов. Но было написано в книге судеб, что равнодушие, доктринерство, педантизм напрасно чинили препятствия неуклонному продвижению Италии по начертанному ей пути. Я советовал им не ехать, но, чёрт возьми! — они все же отправились. Многочисленные сообщения подтверждали, что сицилийское восстание не подавлено. Я советовал не ехать, но разве итальянец не должен быть там, где его собрат сражается за национальное дело против тирании?