Крупская - Людмила Кунецкая

Муранова: Когда он к нам приехал первый раз? Когда приехал вместе с запоздавшим товарищем? Кто это был? От кого он слышал о провокации? Сталина спросить: Его ли письмо, опубликованное в сборнике "Из эпохи Звезды и Правды". Был ли он один раз в Кракове только? С какого по какое время работал в "Правде"?"[57]

Первый выпуск воспоминаний вызвал многочисленные отклики. Она получала письма со всех концов страны. Друзья делали свои замечания. Иногда ее упрекали в некоторой сухости воспоминаний. Они с Владимиром Ильичей считали, что нельзя выносить на общий суд внутреннюю, личную жизнь. И никогда не вмешивались в личную жизнь других. А теперь в книге разве можно рассказать о всех их радостях и горестях, о том, что пережито вместе за три десятка лет! И она пишет в основном об их работе, о деле, которому были отданы годы.

В ответном письме старому другу — М.М. Эссен Надежда Константиновна пишет:

"Вы пишете, что досадно, что воспоминания слишком скупы. Это говорят многие. Может быть, это происходит потому, что писать воспоминания эти мне очень трудно. У меня двойственное чувство. С одной стороны, мне кажется, что писать их надо, а с другой — мне кажется, что Ильич был бы недоволен тем, что я пишу их. Потому, думаю, и пишется скупо. Да и мешает мне моя жизнь! Я буквально с утра до позднего вечера без всяких перерывов занята просвещенческой своей работой, не могу никак из нее вырваться. Думаю использовать в этом году отпуск для писания воспоминаний".

Но далеко не всех устраивали ее воспоминания. Были люди, которые сочли себя обиженными. Те, кто боролся против Ленина в годы эмиграции и поверил в правильность его политики после победы Октября, считали, что ни к чему вспоминать их ошибки, они пытались приукрасить, затушевать свою позицию в тяжелейшие годы борьбы Ленина за партию. Так, на ее воспоминания откликнулся оскорбленный Л.Е. Гальперин (Конягин). Ему показалось, что Надежда Константиновна подчеркнула его колебания (хотя он позднее, после 1904 года, стал классическим примиренцем). В своем письме Гальперин даже сказал, что не был близок с Владимиром Ильичем и товарищеский, дружеский разговор, о котором пишет Крупская, вряд ли был возможен. Ее ответ — образец партийной принципиальности, твердости, непримиримости и вместе с тем это живая картина обстановки в Женеве после II съезда партии.

"…Иногда мне кажется, что мне, может быть, не следовало бы писать свои воспоминания — они часто обижают людей.

Но, с другой стороны, теперешняя молодежь, да и не молодежь только, совершенно не знают того, что происходило до 1905 года, да и настоящего облика Владимира Ильича они не знают. Конечно, много времени с тех пор утекло и ошибки возможны, но я пишу только то, что почему-либо врезалось в память. У меня плохая память на даты, я плохо помню фамилии, но зрительная память у меня довольно сильная; вспоминая какое-нибудь событие, я прежде всего вспоминаю, где кто стоял, у кого какое выражение лица было и т. д. Благодаря зрительной памяти мне удалось восстанавливать такие мелочи, которые выясняли и некоторые даты. И вот разговор мой с Вами я помню весьма отчетливо. Мы сидели днем перед непокрытым столом в кухне нашего Сешероновского дома.[58] Я сидела лицом к плите. Вы — под прямым углом, спиной к двери. Я отлично помню, какое у Вас было выражение лица. Ваши слова были, конечно, не официальным предложением, а простым выражением настроения. Вы пишете, что у Вас с Владимиром Ильичей никакой близости не было. Это верно. Владимир Ильич очень мало с кем был близок, если под близостью считать известную интимность, но мы оба с ним считали Вас близким товарищем. Поэтому разговор на подобную тему вполне мог иметь место. Совершенно зря считать Владимира Ильича чуждым самых естественных чувств. Он был до чрезвычайности привязан и к Засулич, и к Аксельроду, и к Потресову, и к Мартову, и особенно к Плеханову. И поэтому разрыв с ними был для него чрезвычайно тяжел. Не пойму, что тут худого, и разве разрыв с людьми, с которыми много и так глубоко связывало, может тяжело переживаться только жалким, несчастным интеллигентиком? Не так это, Лев Ефимович. Конечно, это не мешало нисколько смеяться, шутить и проч. Я прекрасно знаю, как чувствовал себя тогда Владимир Ильич. А главное, не видать тогда еще было, из-за чего идет драка, — и это было хуже всего. Николай Александрович Алексеев (Лондонский), с которым Владимир Ильич тогда переписывался, рассказал мне, что в одном из своих писем Владимир Ильич писал ему: "Период нравственного изнеможения, которое я испытывал после съезда, кончился", что как нельзя лучше подтверждает мое описание.

Заседание Лиги (заграничная Лига русской революционной демократии, которую меньшевики собрали в октябре 1903 года в Женеве. — Авт.) Вы вспоминаете неточно: это был сплошной скандал, насчет лояльности меньшевиков и проч. говорить прямо-таки чудно… Все было рассчитано на то, чтобы нервы Плеханова не выдержали. Какая уж тут лояльность.

Давно это было все. Вот, когда Вы приехали, не помню. Помню только, как я старательно агитировала Вас при первом нашем знакомстве в парке Ариадна…"

Читая это письмо, отчетливо видишь, как тесно была связана жизнь Ульяновых с общественным, как она была пропитана духом борьбы за победу рабочего класса. Отношения к человеку нельзя было оторвать от его политической позиции. И незаживающими ранами стал разрыв с теми, кого долгие годы знали и любили как друзей-единомышленников.

Да, Крупская пишет свои воспоминания аргументированно и строго. Она рассылает через Институт Ленина рукопись целому ряду товарищей. Она учитывает их замечания, благодарна за встречные рассказы и воспоминания. Но всякая попытка "подчистить" ее воспоминания, придать им другую окраску независимо от того, кто пытается "поправить" книгу, встречает с ее стороны резкий и достойный отпор.

И она ничего не изменяла и не подчищала. Каждая строка ее книги — это строка жизни, часть ее сердца. Она не может не вызвать ответного душевного отклика. Пожалуй, наиболее характерны письма Алексея Максимовича Горького, который пишет Крупской из далекой Италии: "…сейчас кончил читать Ваши воспоминания о Владимире Ильиче, — такая простая, милая и грустная книга. Захотелось отсюда, издали пожать Вам руку и — уж право, не знаю, — сказать Вам спасибо, что ли, за эту книгу? Вообще — сказать что-то, поделиться волнением, которое вызвали Ваши воспоминания".

Ее обрадовали эти строки. Она смущенно читала строки и другого горьковского письма, посвященные непосредственно ей: "А по поводу того, что мне "что-то не понравилось" — говорю Вам со всей искренностью: это — неверно…