Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер - Маргарет Сэлинджер

Наутро я поняла, как глупо было снимать отсыревшие джинсы. Они совершенно замерзли. Небо было зловеще серым, падал легкий снежок. Мы позавтракали и отправились в путь, оставив спальные мешки и захватив с собой только продукты. Лыжня теперь поднималась круто, и я шла по бесчисленным «елочкам», оставленным ребятами, которые меня опередили. Единственное, острое ощущение: кровь в висках пульсирует так, что заглушает все звуки. Через несколько часов я заметила, как перепугался учитель, взглянув на меня. Я спросила, что стряслось, и он ответил, что мое лицо из ярко-алого внезапно стало пепельно-серым. Он взял у меня рюкзак, но ничего другого не оставалось, как только продолжать путь. Я не отлынивала, не притворялась — он это сразу понял; было ясно, что я стараюсь изо всех сил, но сил у меня не хватает. Это-то и было опасно. Думаю, тут до него дошло, в каком диком положении все мы находимся.

Не он заварил эту кашу. Думаю, ему нравилось водить в походы ребят, которые шли охотно и были способны все преодолеть, но совсем другое дело — уговаривать девочку, которую, как он прекрасно знал, идти заставили. Он, подобно многим учителям, прибившимся к Кросс-маунтэт, был в своем роде неудачником. Выглядел он необычно: уши торчком, весь какой-то нескладный. Я так и не узнала, отчего у него так перекошено лицо: попал ли он в ужасную аварию или таким родился. Пол был бы безобразен, если бы не его невероятная доброта. Кротость нрава смягчала черты, придавала лицу причудливое, немного комичное выражение.

Я постигла жестокий закон форсированных маршей: тот, кто больше всех нуждается в отдыхе, приходит последним. Всякий раз, когда мы с учителем нагоняли других ребят, они уже пятнадцать-двадцать минут нас дожидались. Мне оставалось пять минут, чтобы отдышаться, и нужно было двигаться дальше. Я была помехой, тормозом; никто на свете не терпел еще такого провала. Ребята разрумянились на морозе, а мне это казалось диким. И учителю, и мне самой было ясно, что я вот-вот свалюсь. Я стала пепельно-серой, все во мне пересохло, не было ни пота, ни слез; мысли путались. Карабкаясь в гору, я слышала свои стоны. Плакать не хватало сил. Другим ребятам все нипочем. А я подыхаю. Слабачка, слабачка, слабачка. Речи Кит отдавались в ушах. Наверное, я малодушная. У меня нет силы духа, я не из того теста. Неудачница.

Под вечер мы подошли к роще. Ребята, пока ждали нас, решили перекусить. Я почти не могла дышать. Громко, по-собачьи подвывая, я хватала ртом воздух; мне было стыдно, что ребята это слышат, но что тут поделаешь. Пол показал мне гору: с того места уже можно было разглядеть вершину. Ничего страшнее нельзя было придумать. Я не умею рассчитывать расстояние — оставался какой-то час пути, но мне показалось, что предстоит пройти столько же, сколько мы уже преодолели, а об этом и речи не могло быть, я знала, что живой не доберусь до вершины. Я взглянула на снег и голые скалы, на поросший мелким кустарником склон — и упала лицом в сугроб, чтобы умереть.

Душа стала отделяться от тела. Я тогда не знала, что у меня стойкая вегетативная реакция, вызывающая мгновенное, опасное для жизни обезвоживание. Сейчас, в сорок лет, после получасового стресса или рвоты у меня наступает полный упадок сил: меня кладут в больницу на день-другой, пополняют содержание жидкости в организме и приводят его в стабильное состояние. В тринадцать лет я думала, что это какая-то постыдная слабость. Но с того времени и до сих пор мне ясно без тени сомнения, что мальчик по имени Чарльз Ромни спас мне жизнь.

По сей день я думаю, что это был ангел, которому мы «не зная, оказали гостеприимство»[225]. Я не была с ним близко знакома, с ним вообще мало общались. Это его ребята дразнили за слегка дергающуюся походку. Лежа ничком в снегу, я думала, что никто ко мне так и не подойдет — раненое животное, больной человек вызывают невольное отвращение. Чарльз отделился от группы — я не видела, как, я вообще мало что сознавала — и сел рядом со мной в снегу. Он произнес: «Я только хотел сказать тебе: ты — молодец».

Эти слова прозвучали как всплеск весла посреди бескрайней морской пучины — они воскресили меня. Я немного повернулась в сугробе и глянула на него одним глазом. «Как это?»

Чарльз сказал: «Я знаю, Кит заставила тебя идти, и думаю, что ты — молодец. Вот и все». Больше мы ничего друг другу не сказали. Он принес мне воды, и я не спеша напилась. Съела кусок хлеба, первый за этот день, потом еще один. Причастие. Я ни разу не мочилась до тех пор, пока мы не вернулись в школу, через полные сутки. Что мне не хочется писать, я отметила, когда мы добрались до навеса, и еще подумала — как хорошо, что не нужно подставлять задницу резкому, холодному ветру.

Погрузив лицо в ледяную воду протекавшей мимо лагеря речки, я почувствовала острую, будто от пореза, боль, и поняла, что еще жива, что отдалилась от унылого места за пределами страдания, от медленного, засасывающего водоворота, где тебя подстерегает смерть, сочится не спеша, по капле, как та густая, темная слизь, которая наконец изверглась из меня вместе с мочой.

23

«Весна в раю»: продюсеры

Большая чистка началась весной. Мою подругу Джэ-ми и моего парня Дугала исключили; лучшему другу Дугала Брайону и мне назначили испытательный срок до конца года. Весь сыр-бор разгорелся из-за пачки сигарет, но, честное слово, подробностей я не помню. Их заслонил собой кошмар последствий. Речь точно шла о какой-то глупости, уж конечно, не злой и не угрожавшей ничьей жизни. Разумеется, мы не угощали сигаретами малышей, я ничего подобного никогда бы не совершила, как, впрочем, и не отправила бы восьмерых ребят в горы в середине зимы, в сопровождении только одного взрослого.

Пересказывая эту историю, понимаю, что подаю дурной пример: я так и не простила себе того предательства, пойти на которое меня заставили, хотя от других и добиваюсь прощения. Довод «меня принудили» хромает. Никто не держал пистолет у моего виска. Я нарушила один из самых священных моих принципов — верность друзьям. Я никого не оговорила — для этого понадобилось бы много, много больше сеансов с Кит. Но после того как я написала чудовищно нелепое, постыдное письмо матери, в котором призналась, что я — сексуальная извращенка, лесбиянка и к тому же душевнобольная, страдающая паранойей, воображающая, будто все вокруг настроены против нее, Кит предъявила мне еще одно, последнее требование. (Мне бы теперь в руки метлу злой ведьмы с Запада.) Если я хочу доучиться до выпуска и выбраться к черту из этой школы, я должна написать моей подруге Джэми, которую только что исключили, вернее, переписать письмо, составленное Кит, и признать, как мы все были неправы, какие мы гадкие твари и тому подобное. Либо пиши письмо и учись до выпуска, либо пеняй на себя.