Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу - М. Забелло

На утро она проснулась, какъ всегда, въ восьмомъ часу и спокойно принялась за обычныя свои занятія, но къ десяти часамъ въ ея головкѣ опять зашевелились и заволновались безпокойныя мысли. Порѣшивъ съ однихъ вопросомъ, она задумалась надъ другимъ: кого полюбить, за кого выйти замужъ? И какъ только она задала себѣ этотъ вопросъ, въ ея воображеніи живо нарисовался образъ Кречетова, и его внезапное объясненіе въ любви въ ней. Она сравниваетъ всѣхъ своихъ знакомыхъ съ нимъ… У ней мелькаетъ мысль о Могутовѣ теперь сильнѣе, хота она уже мелькала въ ея головкѣ нѣсколько разъ, когда она думала о Кречетовѣ, о Львовѣ, о прочихъ знакомыхъ своихъ кавалерахъ и когда думала о любви Эсфири къ Феликсу. Безотчетный стыдъ побуждалъ ее бѣжать его, не думать о немъ, но мысли не слушались ея.

Слезы подступили къ ея глазамъ, она начала плакать и слезы облегчили, успокоили ее. Она проплакала минутъ пять, потомъ утерла слезы и сѣла за фортепіано, начала играть; но пораненная рука сильно болѣла. Она хочетъ преодолѣть боль, продолжаетъ играть, но игра выходила неловкая и ея чуткое ухо раздражалось фальшивой игрой. Она садится опять за педагогическія книги, начинаетъ читать; но по нѣскольку разъ читаетъ одно и то же мѣсто и никакъ не можетъ его понять: первая строка понятна, понятна и вторая, и третья, и четвертая, а всѣ вмѣстѣ непонятны. Она напрягаетъ вниманіе, понимаетъ прочитанныя строки, читаетъ далѣе — и далѣе опять то же: нѣтъ связи съ предъидущимъ. — „Почему я не могу думать о немъ? — говоритъ она громко. — Разъ видѣла, не сказала ни одного слова и влюбилась, — это глупо!.. Ну, пускай глупо, а я буду думать о немъ…“

И она припоминаетъ начало знакомства съ Могутовымъ: кто и что говорили о немъ въ первый день его пріѣзда, когда отецъ подъ конецъ вечера завелъ съ гостями разговоръ о немъ; потомъ она припоминаетъ все, рѣшительно все, что она сама думала тогда, послѣ этого вечера и, наконецъ, послѣ случайной встрѣчи съ Могутовымъ и разговора мачихи съ нимъ.

„У него пріятный голосъ. Какую пѣсню онъ пѣлъ? На голосъ изъ Руслана, а слова не тѣ: „кто тебя засѣялъ, кто тебя обработалъ?…“ Потомъ онъ назвалъ маму вороной, мама смѣялась, а мнѣ досадно было…. Потомъ ему стало жаль маму и онъ такъ хорошо просилъ извиненія: глаза смотрятъ прямо, голова открыта, длинные волосы, на лбу морщина, а во взглядѣ что-то грустное…. Я не видѣла, чтобы кто такъ смотрѣлъ…. „Учить другихъ нуженъ геній, а мы — жалкіе люди и потому учить не можемъ“…. Львовъ не узналъ, чьи это стихи… Для чего онъ это сказалъ? Мама сказала, что поле ея, что ея рабочіе обработали поле; онъ назвалъ ее вороной… Онъ ее не научилъ, не объяснилъ, чѣмъ она ошибается, а прямо назвалъ вороной… Да, это такъ: онъ не объяснилъ, а прямо назвалъ вороной, — и досадовалъ на это, досадовалъ на себя, — ему маму совсѣмъ не жаль было, а онъ на себя досадовалъ… А гдѣ же ошибка: развѣ мама не вѣрно сказала?… Нѣтъ, я его должна увидѣть и онъ долженъ объяснить мнѣ: гдѣ ошибка, за что онъ назвалъ маму вороной… Папа вчера говорилъ, что онъ отличную усадьбу нарисовалъ полицеймейстеру и совѣтовалъ мамѣ взять его въ управляющіе… Потомъ онъ сказалъ, что работать нужно, что безъ работы жить нельзя… Больше онъ ничего не говорилъ, и я его больше не видѣла… Въ собраніи видѣла, смотрѣла на него; онъ только одинъ разъ посмотрѣлъ на меня, а я закраснѣлась и опустила глаза въ низъ… А какое славное у него лицо! Не красивъ, а смотрѣть хочется: строгій, морщина на лбу, брови сдвинуты, худыя щеки и большіе темные глаза смотрятъ широко, смѣло, прямо и покойно, — такъ и тянетъ къ нимъ… Львовъ тоже его хвалилъ: умный, пріятный, хорошо говоритъ и читаетъ; ему не понравилось только мнѣніе Могутова о лѣтахъ для брака… Надо и объ этомъ спросить его; онъ долженъ сказать, почему, — я вѣдь недаромъ порѣзала руку… Но какъ я его увижу? Послать просить его? Сходить самой? Но съ какой стати? Будетъ смѣшно, онъ можетъ разсердиться… Не разсердится, а смѣшно, неловко, нельзя безпокоить изъ пустяковъ…“

И она начинаетъ думать, какъ удобнѣе, не конфузя себя, не давая повода Могутову смѣяться или замѣтить ея любовь къ нему, увидѣть его, говорить съ нимъ. Она приходитъ къ заключенію, что нужно будетъ сообщить свое желаніе видѣть Могутова Львову или Бречетову, что только они могутъ устроить свиданіе, только чрезъ нихъ она можетъ удовлетворить свое желаніе, не конфузя себя. Является вопросъ, когда назначить свиданіе и гдѣ,- и она рѣшаетъ: конечно, у себя дома. Львовъ или Кречетовъ должны привести Могутова къ Рымнинымъ, и привести не сегодня, не завтра, не послѣ завтра, а во время Пасхи, на первый, на второй или, самое позднее, на третій день.

„Но влюблена ли я въ него, люблю ли я его? — Да, да. У меня мысли, думы о немъ; стараюсь забыть его, и не могу, — онъ такъ и лѣзеть въ мысли, онъ какъ живой стоитъ передъ глазами, — а это и есть любовь… Я, какъ Эсфирь, хочу быть такою, какъ онъ желаетъ, какъ ему хочется, чтобы была хорошая женщина. Онъ хвалитъ, онъ считаетъ Порцію идеаломъ женщинъ, и я хочу быть Порціей: я порѣзала себѣ руку сама, смѣялась при этомъ и мнѣ не было больно. Онъ хвалитъ Эсфирь, — и я познакомилась съ нею, узнала ее и могу быть такой, какъ она… А вѣдь и онъ похожъ на Феликса по уму, смѣлости, по добротѣ… Только онъ еще добрѣе Феликса: тотъ очень умно и зло бранитъ Эсфирь при первомъ свиданіи и не извиняется, а этотъ тоже выбранилъ, но его доброй душѣ было это непріятно, онъ былъ недоволенъ, что выбранилъ насъ, что не научилъ правильно, а выбранилъ… И какъ онъ смотрѣлъ тогда! „Не думайте, что я такой бранчивый: я лучше, я добрый, я люблю всѣхъ, въ томъ числѣ и васъ, хочу учить всѣхъ, но погорячился; учить другихъ такъ трудно, для этого нуженъ геній, — и онъ вспомнилъ чьи-то стихи и сказалъ ихъ. Это вышло такъ хорошо, онъ прочелъ ихъ искренно, отъ души, какъ будто спѣлъ… Да, это любовь… Такова должна быть любовь… Онъ говоритъ, что безъ работы жить нельзя, и мнѣ хочется работать, я хочу работать и буду скоро учить дѣтей, какъ Эсфирь… Но это мнѣ самой пришло въ голову, — я его не знала, когда захотѣлось учить дѣтей… Это было послѣ рѣчи Лукомскаго о стремленіи къ равенству, полному равенству женщинъ съ мущинами. Я долго думала объ этомъ, послѣ совѣтовалась съ папой… Тутъ Могутовъ ни при чемъ“.

— Катя! одѣвайся, — черезъ часъ ѣдемъ на омовеніе ногъ въ соборъ, — прервала Софья Михайловна думы падчерицы…

Гдѣ умъ красавицы не бродитъ,Чего не думаетъ она?!

Дмитрій Ивановичъ и Софья Михайловна не были обрядно-религіозны. Они глубоко вѣрили въ Бога и умомъ, и душою; но бывали только въ торжественные дни въ церкви, исповѣдывались и пріобщались разъ въ годъ, не приготовляя себя къ этому таинству недѣльною молитвой въ церкви и болѣе или менѣе строгимъ постомъ: вечеромъ исповѣдывались, на другой день утромъ пріобщались и все это дѣлали какъ самое обыкновенное дѣло. Катерина Дмитріевна, вмѣстѣ съ музыкой и языками, унаслѣдовала отъ покойной матери и сильное религіозное чувство; но ей было только одиннадцать лѣтъ, когда умерла мать, и скрытая вѣра отца и мачихи, съ одной стороны, и толковое изученіе исторіи, съ ея изложеніемъ религій и вѣрованій разныхъ народовъ, борьбой религіозныхъ ученій, связью ихъ съ христіанствомъ, самый расколъ въ христіанскихъ религіяхъ, съ другой стороны, — охладили ея религіозный пылъ, отъучили отъ внѣшнихъ обрядностей, и ея вѣра въ Бога была внутри, а наружу она проявлялась только въ глубокой любви къ людямъ, въ желаніи дѣлать имъ добро и остерегаться дѣлать зло.

Она обрадовалась предложенію мачихи ѣхать въ соборъ, гдѣ архіерей будетъ въ этотъ день совершать обрядъ омовенія ногъ. Церковь была полна народу, было жарко, душно, тѣсно и молиться не было возможности; но не было возможности и думать о чемъ бы то ни было, — и это положеніе нравилось дѣвушкѣ. Нѣтъ молитвы, нѣтъ опредѣленной мысли, нѣтъ дѣла, а между тѣмъ и тяжело, душно, тѣсно, какъ бываетъ при дѣлѣ: глаза смотрятъ на разнообразную публику, на блескъ иконостаса, на священниковъ и архіерея въ дорогихъ парчахъ, на ихъ спокойныя и сосредоточенныя движенія въ процессѣ службы; слухъ ласкаетъ стройное пѣніе пѣвчихъ, въ головѣ обрывки мыслей, а во всемъ тѣлѣ усталость, жаръ…. Священнодѣйствіе омовенія ногъ особенно было торжественно и сосредоточивало на себѣ вниманіе: усталость, духота, тѣснота дошли до самой высшей степени, а глаза не могутъ оторваться отъ медленныхъ, плавныхъ, полныхъ религіознаго чувства и глубокаго смысла, движеній архіерея, его колѣнопреклоненія, омовенія ногъ и вытиранія ихъ… Басъ протодіакона густо раздается среди собора, какъ медленные удары колокола: „и положи ризы своя“, „и умыя ноги ученикомъ своимъ:….“, а самъ протодіаконъ на амвонѣ, съ крупнымъ, обросшимъ волосами, мускулистымъ, смуглымъ лицомъ, съ длинными густыми волосами на головѣ, закинутыми назадъ, съ крупными каплями пота на крутомъ и низкомъ лбу, — очень похожъ на Іоанна Крестителя во время проповѣди въ пустынѣ…. И все это, вмѣстѣ съ физическою усталостью, прижало, придавило и заглушило на время мысли Катерины Дмитріевны о себѣ.