Конечная остановка (сборник) - Павел Амнуэль

Я тряхнул головой, отгоняя воспоминание. В «Матрице» симуляция, упрощение, а эмуляция – это настоящее…

Без Иры?

И если я оказался в другой эмуляции, почему помню себя таким, каким был? Хорошо, я помню всю свою жизнь в «реальной» Вселенной, это как бы «родовая» моя память – никуда она не денется. Но почему я помню и прошлую эмуляцию, а не только эту, в которой оказался? По идее…

По какой идее? Что я знал об устройстве и связи миров, чтобы строить предположения? Если я найду еще одну двушку…

– Алло, – растягивая звуки, произнесла Лиля. – Алло…

Она могла повторять «алло» до бесконечности, если в трубке не отвечали. Иногда что-то не срабатывало, звука не было, Лиля прекрасно понимала, что соединение не произошло, но все равно повторяла «алло», пока я не подходил, забирал у нее трубку и опускал на рычаг.

– Это я. Дома все в порядке?

– Миша, – возмутилась Лиля. – Восьмой час! Ужин стынет! Где ты? Почему, если опаздываешь, не позвонил раньше? Я тут места не нахожу!

Обвинять она тоже могла до бесконечности, если ее не остановить…

– Задержался на работе, извини, – пробормотал я. – Буду через полчаса.

– Второй раз греть не стану, – сообщила Лиля.

Это был в точности такой же мир, где я прожил тридцать шесть лет жизни. Единственное отличие (может, были другие, но я их не вспомнил) заключалось в том, что здесь не было Иры. Вообще. Никогда.

– Помнишь, ты звонил по моей просьбе и искал Иру Маликову, она работала в Институте экономики? – спросил я у Лёвы, прекрасно зная ответ.

– Нет, – ответил он. – Ира? Не помню.

– А как мы на третьем курсе в КВН участвовали, помнишь? Ночью ездили репетировать в ДК Ильича?

– Конечно! – оживился Лёва. – Гусман экзамены устраивал для знатоков анекдотов…

Все он помнил прекрасно, все в этом мире происходило так же, как в том, откуда я попал в этот, не поняв, в какой именно момент это случилось.

– Можно Иру? – спросил я, позвонив в отдел переводов Института экономики.

– Простите, кого? – отозвался женский голос. – Иру? Маликову? Такая у нас не работает. Раньше? Нет, и раньше тоже, я здесь уже двадцатый год…

Я просмотрел газеты за весь месяц, журнал «Огонек» за весь год и учебник новейшей истории для десятого класса: двадцатый век, революция, Советский Союз… Все так. Все, как я помнил. И так же, как помнил по прежней эмуляции, где прожил… Сколько?

Почему-то раньше эта мысль не приходила мне в голову. Меня занимали другие проблемы. В книге Типлера, страницы которой возникали у меня в памяти, будто фотографические изображения, проступавшие на бумаге в растворе проявителя, было сказано: «воскреснуть» для новой жизни в той или иной эмуляции человек может в любом возрасте – в сорок лет или двадцать, в том физическом состоянии, которое его больше устраивает.

Я помнил себя примерно с восьмилетнего возраста. Прежде мне это не казалось странным. Мама часто спрашивала: «Помнишь, когда тебе было четыре, ты перебегал улицу за мячом, и тебя едва не сбила машина? А помнишь, как мы ехали на дачу, солнце только что взошло, было так красиво! Тебе тогда было пять, неужели не помнишь?»

Я помнил жизнь, которую прожил до конца. Помнил свою смерть, но помнил и раннее детство. В полтора года заболел скарлатиной и лежал в больнице. Первый раз пришлось расстаться с мамой, и я весь день проплакал, закутавшись в одеяло с головой, не хотел есть, не принимал лекарств. Маму в инфекционное отделение не пускали, и женщина-врач, которую я невзлюбил с первого взгляда, сердито на меня кричала, а другая, тоже в белом халате, ее урезонивала. Слов я не помнил, но ощущал отношение – злое, нетерпеливое, и доброе, понимающее.

Сидя в библиотеке Академии и перелистывая заказанный по межбиблиотечному абонементу журнал со статьей Цвикки, в которой ни слова не было о нестыковках в определении масс скоплений галактик, я понял, что это не могло быть случайным совпадением. Не то чтобы понял, а осознал, как осознают индуисты Истину, которую не могут выразить словами, просто знают, что она есть и она им отныне известна.

Мы с Ирой – только мы – помнили себя в «реальном» мироздании, существовавшем после Большого взрыва, в той Вселенной, эволюция которой породила, в конце концов, Точку Омега.

Мы с Ирой – только мы – могли перемещаться из одной эмуляции в другую, сохраняя память о каждом прожитом мгновении.

Я знал, что не смогу жить в мире, где нет Иры, и где моя память сведет меня с ума. Здесь я стоял, когда Ира вошла в холл… Здесь я ждал ее после работы… Здесь мы гуляли, и я впервые сказал, что не могу без нее жить. То есть, не впервые, конечно. Впервые я сказал Ире «люблю» через месяц после того, как мы познакомились на автобусной остановке в том мире, где я не был женат и не знал Лилю.

– Миша, о чем ты все время думаешь? – говорила Лиля, когда я вечерами сидел на диване перед телевизором, но смотрел не на экран, а внутрь себя, где неприкаянно бродили воспоминания о том, чего никогда не происходило. – Ты на меня внимания не обращаешь, я тебе рассказываю…

– Я все слышу. – Я слышал каждое слово и мог повторить, но эта память была отдельно от главной, казалась временной, поверхностной, она нужна была здесь и сейчас, чтобы я не выглядел в этом мире сумасшедшим.

Я понимал теперь две вещи. Во-первых, необходимо придумать что-то, чтобы оказаться в той эмуляции, где есть Ира. Во-вторых, оказавшись, наконец, вместе, мы должны будем придумать что-то, чтобы никогда не расставаться. Чтобы вселенский компьютер (вот слово не из этой моей жизни, а из настоящей, прожитой до конца) не выбрасывал нас из эмуляции, где мы вместе. Что придумать? Как сделать?

– Иди спать, Миша, – вздыхала Лиля, отчаявшись вызвать меня на откровенность. Я шел спать, и Лиля прижималась ко мне в постели, она хотела тепла, она еще много чего хотела, чего я в последнее время дать ей не то чтобы не мог… не хотел… скорее не мог, не получалось. Воспоминание о том, как мы с Ирой целовались в парке, лишало меня моральных… нет, при чем здесь мораль, я был со своей женой… В общем, что-то происходило со мной, я бормотал: «извини, устал сегодня» и знал, что, отворачиваясь и сглатывая слезы, Лиля укреплялась в мысли, что у меня кто-то есть, иначе почему я так изменился.

Лиле в голову не приходило, что изменился не я, изменилась моя память. Впрочем, разве не память определяет, кто мы есть, откуда пришли? И, следовательно, направление будущего жизненного пути тоже определяет память. У человека без прошлого нет и определенного будущего.

А какое будущее у человека, прошлое которого ветвится, как корни высокого дерева?

Я съездил на переговорный пункт и позвонил Боре, истратив на разговор четверть зарплаты. Знал – Лиля потребует отчета и будет недовольна: если разговор по работе, то почему не заказал из института?