Загадка Отилии - Джордже Кэлинеску

В действительности Феликс и так платил за пансион невероятную сумму, хотя мог на несколько десятков лей превосходно прожить в любом месте, если бы его не удер­живала любовь к Отилии.

— Папа, папа, — вмешалась Отилия. Ей было стыдно, но из жалости к старику она сдерживалась и говорила ласковым голосом. — Зачем ты это делаешь, папа? Ты и так получаешь от Феликса больше чем достаточно, за­чем тебе еще нужен договор? И это вместо того, чтобы он жил у нас как гость? Мне стыдно садиться за стол, когда я подумаю, что за все платит он один.

Старик, казалось, раскаялся, что сделал такое пред­ложение, но вскоре вновь принялся за свои проекты. Откуда-то он узнал, что существуют банки, которые про­изводят страхование жизни в пользу наследников. Нужно вносить ежегодно некоторую сумму, а после определен­ного срока указанный наследник, если с застраховавшим что-либо случится, может получить деньги. Костаке пред­ставил себе всю выгоду этой сделки и расхаживал по дому весьма довольный, предвкушая превосходную комбинацию. Он мог бы застраховать себя на определенную сумму в пользу Отилии, о будущем которой искренне заботился, и, таким образом, не давать ей непосредственно ни одного бана. А деньги он бы использовал для постройки доход­ного дома с маленькими дешевыми квартирками, которые выгоднее, чем большие. Однако в банке его подняли на смех:

— Страхование в таком возрасте!

Удивленный старик ушел, так и не поняв, почему че­ловек в его годы не может застраховаться. Тогда ему пришла в голову мысль, что в доме у него слишком много вещей и их надо распродать. Кое-что ему удалось сбыть скупщикам всякого старья. Но когда на дом явился еврей-маклер, намереваясь купить все оптом, неожиданно ворва­лась разъяренная Аглае:

— Что это ты делаешь, Костаке?

— А что я делаю?

— Об этом я тебя и спрашиваю! Ты принялся рас­продавать вещи?

— Ну и что же? Разве я должен перед кем-нибудь от­читываться?

— Я предложил прекрасную цену! — почтительно ска­зал маклер.

— Вон отсюда! — набросилась на него Аглае. — Что тебе здесь, толкучка?

Маклер исчез, а Костаке так рассвирепел, что на лбу его выступили вены, словно прожилки на большом капустном листе. Он завизжал невероятно высоким голо­сом, прерываемым смешным низким хрипом:

— Что я не имею права делать в своем доме что хочу? Чего тебе нужно?

— А то мне нужно, что я не желаю, чтобы старую мебель, доставшуюся еще от родителей, ты продавал про­хвосту маклеру, который все заберет задарма!

— А тебе какое дело, если он задарма возьмет?

— Значит, есть дело!

— Нет тебе никакого дела!

— Нет есть, я — сестра!

— А если ты сестра, так у тебя есть право опекать меня?

— Раз ты выжил из ума, у меня есть право поме­шать тебе делать глупости, которым тебя неведомо кто учит.

Дядюшка Костаке почувствовал, что задыхается.

— Я делаю глупости? Я выжил из ума? Я не могу в своем доме поступать, как хочу, со своими вещами, не могу продать, что хочу и кому хочу? Все продам, и дом и вещи, все продам и никому ничего не оставлю. Лучше я все больнице откажу.

Аглае, испугавшись угрозы, стала мягче:

— Я тебе не говорила, что ты не можешь продавать. Я сказала, что тебя водят за нос эти подлые маклеры. Если хочешь продать — продавай, я тебе не препятствую, только давай порасспросим, подыщем хоть бы порядоч­ную семью, которая купит по человеческой цене. Я тебе это по доброте говорю, для твоей же пользы.

— Не нуждаюсь я в твоей доброте! — продолжал упор­ствовать уже наполовину убежденный дядя Костаке.

В результате подобных столкновений в голове старика зародилась неожиданная идея. Будущее Отилии он обе­спечил (так воображал он, принимая желаемое за свер­шившееся), а сам он еще полон сил и здоровья (как ска­зал врач) и оставаться «всю жизнь» одному означало терпеть горе, болезни, вмешательство Аглае. Поэтому старик решил, что может взять себе, как он выразился, «экономку». У него была старая знакомая, которую он на­вещал с той поры, как овдовел. Она ему нравилась своей скромностью в денежных вопросах. Он решил, что мог бы взять ее в дом «вместо жены», чтобы она сдавала его комнаты и присматривала за хозяйством. О женитьбе он вовсе и не помышлял, и не только потому, что боялся расходов, а просто считал: раз женщина живет в доме, этим она уже превращается в жену. Мысль о том, чтобы оформить все по закону, была совершенно чужда старику, и в этом крылась одна из причин того, почему он не удо­черил Отилию, хотя и относился к ней, как к родной дочери.

В один прекрасный день Отилия и Феликс увидели в доме опрятно одетую женщину, производившую на пер­вый взгляд впечатление совсем простой. Волосы ее были собраны в тугой пучок, придерживаемый с помощью ма­ленького гребня и шпилек. Ей можно было дать лет сорок-пятьдесят. Была она не толстая, но слегка округ­лившаяся на хороших хлебах, лицо же ее имело неприят­ный пергаментный оттенок. У молодых людей эта жен­щина сразу же вызвала неприязнь своей медовой льсти­востью. Она вмешивалась во все, лицемерно обижаясь на каждый намек, и проявляла смешную заботливость по от­ношению к старику. Однако Костаке был этим доволен и радостно смеялся во весь рот. Когда старик сел за стол, «экономка», которую звали Паулина, завязала ему на шее салфетку, словно ребенку.

— Вот так, — приговаривала она, и в ее заискиваю­щей ласковости слышался также упрек по адресу осталь­ных, — вот так салфеточка и не упадет.

Отилия расхохоталась, но Паулина приняла этот смех с притворным безразличием, бросилась на кухню и, вернувшись оттуда с Мариной, надавала ей кучу пору­чений, которые та выслушала с презрительной миной. Паулина принесла дядюшке Костаке вареные яйца, и тот жадно протянул руку, чтобы схватить их, но мнимая жена не позволила. Она потребовала у Марины тарелочку («Быстро, быстро, доамна Марина, домнул не должен ждать!»), поставила ее перед стариком и ложечкой стала извлекать содержимое яиц. В нетерпении старик по­спешил обмакнуть кусок хлеба в желток, но Паулина ласковым жестом сиделки остановила его и слегка посо­лила яйца.

— Хочу и перцу, — потребовал дядюшка Костаке.

— Перец вреден, душечка, — сказал Паулина, — от него тебе будет плохо!

Марина, остановившись в дверях, смотрела на все это, как на представление, но старик был на седьмом небе. Паулина не присела к столу, пока дядюшка Костаке не покончил с едой, потом и она сама поклевала, что попалось под руку, внимательно следя за своим подопеч­ным. Благодаря ласковым, обходительным манерам эта женщина стала вскоре заметно забирать власть в доме. С притворной заботливостью она даже Отилии не позво­лила как-то утром повидаться с дядюшкой Костаке под предлогом, что «они», дескать, не выспались и должны отдыхать. Отилия чувствовала, что наступит момент, когда она не сможет сдерживаться и вышвырнет из дома эту нахальную самозванку, но царствование Паулины и так оказалось недолговечным. Уверовав в то, что она за­воевала симпатии старика, Паулина начала постепенно высказывать свои претензии:

— Люди злые, сплетни разводят, нужно нам их опа­саться. Я вдова, у меня свои заботы. Меня бы тоже нужно отблагодарить, чтоб я знала, что не напрасно уха­живала за человеком. Сколько я видывала мужчин, об­манывавших женщин, которые годами от них все терпели.

— Чего же тебе надо? — после ряда подобных наме­ков спросил заинтригованный дядя Костаке.

— Хочу и я получить какую-нибудь благодарность. Уж если ничего другого нельзя, так хоть не обойди меня в завещании.

— На лбу старика снова вздулись вены, словно прожилки на капустном листе, и он захрипел:

— Какое завещание? Нет у меня никакого завеща­ния! Нечего мне оставлять! Какое завещание? Я еще не помер!

— Не нужно сердиться, я ведь просто так сказала, я ведь знаю, ты человек добрый.

Дядя Костаке, и без того озабоченный слишком боль­шими расходами на еду, испугался, но не знал, как изба­виться от Паулины. Врожденная трусость делала его без­вольным. Однако, увидев через окно мимическую сценку, звуки которой до него не доходили, он испытал подлин­ное удовольствие. Рассвирепевшая Марина вытолкала Паулину из кухни, угрожая ей скалкой. Экономка про­была в доме ровно столько, сколько было необходимо, чтобы поправить прическу, и исчезла навсегда. Феликс и Отилия смеялись, а дядюшка Костаке смотрел на них с комической миной человека, который сознает, что проштрафился. Стэникэ же разукрасил этот инцидент всеми цветами своего воображения:

Клянусь честью, у дядюшки Костаке есть от нее ребенок. Ребенка я видал, и не удивляйтесь, если он ос­тавит ей кой-какое наследство ради отпрыска. Вы думаете, ее выгнала Марина? Это все устроили Отилия и Феликс, которым неинтересно иметь конкурентов. Как я слышал, Марина избила ее так, что она в больницу слегла.