Волхитка - Николай Гайдук

Случилось это далеко, на бывшей беловодской стороне, в небольшой гостинице районного посёлка, стоящего на краю рукотворной пустыни, какая возникла на дне беловодского моря. Похоронили незнакомца тихо, но достойно, как умеют ещё хоронить в несуетливых глубинках: не наливаясь водкой до бровей, не превращая поминки в сатанинский шабаш.

По вечерам на кладбище был слышен вой волков, и неоднократно там встречали белую волчицу. А кое-кто встречал там женщину в короне, в белом длинном платье, обличием разительно похожую на образ Беловодской Богоматери. Но вряд ли это правда. Во-первых, потому что Богоматерь даже не ко всякому праведно жившему и достойно помершему в гости захаживает, не говоря уж о самоубийцах, которых церковь не берется отпевать. А во-вторых, незнакомец тот был один-одинешенек на всём белом свете: сроду никто про него не спросил.

Только однажды, говорят, приезжал попроведать его какой-то чудак в белой шляпе. Приезжал на русской тройке с бубенцами. Памятник ни памятник, но что-нибудь хотел он соорудить на серой высокой могиле, где почему-то ничто не росло, а только странная какая-то муравушка, похожая на волчью шерсть. Но и тому доброхоту дорога вскоре была заказана в эти края: каждое лето пески бушевали в новорожденной пустыне, засыпая окрестные пашни, дороги, леса и жилища и наполняя воздух противною «мертвинкой» – дышать становилось так трудно, словно бы к каждому горлу приставлена кем-то была незримая неласковая лапа.

Скоро посёлок разъехался; последние печные трубы, голенастый колодезный журавль в переулке, берёзы и тополи за огородами – всё скрылось под мощной могилой песка, нанесённого ярыми и бесконечными бушующими ветрами, берущими силу в пустыне.

И теперь только на очень старых картах сохранилось от посёлка милое название над голубою ниткою реки да маленькая точка, вот такая же, примерно, как в конце нашего грустного повествования.

ЖИЗНЬ ОБЕЩАЕТ СКАЗКУ

страницы горелой тетради

Школа стояла среди сосняков. Просторная светлая школа. На стенах – карты континентов, морей и океанов. Портреты мудрецов и писателей: Аристотель, Платон, Достоевский и Пушкин, Толстой… За окнами пели синицы, мелькали деревенские ласточки, дятел сыпал дроби там и тут; с мохнатых сосен прыгали золотые солнечные зайцы – лежали на полу в просторном классе, на партах.

– У вас, дорогие мои, вся жизнь впереди! А жизнь, если по уму распорядиться, обещает хорошую сказку! – назидательно твердил учитель и просил как можно аккуратнее выводить слова эти в тетрадках по чистописанию.

Детская память сохраняет принцип: что написано пером – не вырубишь топором. Крепко запомнилось мальчику, понравилось то назидание. Вырос неглупым и скоро сообразил: ждать обещанную сказку – дело ненадежное. Её легче встретить в пути. Действовать нужно, действовать, а не сидеть Ильею Муромцем на тёплой печке, «нюхая вкусную дырку от бублика», как шутил всё тот же дорогой учитель.

Задумано – сделано. После деревенской школы вьюноша махнул в ближайший город и выучился на доктора. Институт закончил с отличием – право свободного выбора. На стене, в кабинете для государственных экзаменов, висела карта необъятной Родины: синели моря, океаны, зеленели равнины, золотисто и красно-кирпично горбатились горы. В любую точку целься – не откажут.

Хитрован куда рванул бы сразу? В Москву да в Питер многие сокурсники впереди паровоза готовы бежать и гудеть от восторга. А этот… ну, святая простота в лаптях. Нашёл на карте мухами обсиженную допотопную глушь – беловодскую сторону. Вот, мол, товарищ профессор, с пелёнок об этом мечтал.

На выпускном шумном вечере коллеги подшофе подходили на кривых ногах к нему, весело чокались бокалами, стаканами:

– Сла-а-вик! – тянули с милою издёвкой. – Динь-дон! динь-дон! слышно там и тут, нашего товариш-ча на каторгу ведут!..

– Кого это? Какого товарища? – недоумевала «святая простота».

На него смотрели с сожалением, горестно качали головами.

– Законопатил ты себя, дружище! – поражались искренне. – То ли до свиданья говорить, то ли прощай?

Была зима, когда герой этой истории – Болеслав Николаевич Боголюбов – отправился к месту «добровольной ссылки». Всё было чисто кругом, как большая страница, – аж дух перед ней, ослепительной, так и захватит порой: боже правый, скажи ты мне, грешному, что тут напишется? Как тут сюжет закрутится свистящей метелью? Где поставит мастер золотую точку? И будет ли она, эта история, чиста, светла, как эта великая даль впереди, какую не обнять обычным взором, а только мыслью можно дотянуться до горизонта, где небо чуть примяло снежный пух и принарядило в голубень…

Крупный снегопад «лопухами» лениво кружился в безветрии и не хотел приземляться. Солнце теряло свет за пеленой. Утренняя птаха, крылом поколотив под небесами, вернулась на гнездо: невозможно протолкнуться в густом пуху.

А в полдень пурга задурила. Кувырком полетели сугробы. Длинные свирепые свирели заиграли в горах и долах. Стройный хор таёжных великанов закачался под метелью и запел.

На лесной дороге показалась пара саней – выезжали на мутный огонёк железнодорожного переезда. Красавчик – пожилой мужчина со страшным лицом – отчаянно горланил в передних розвальнях:

Сыпал снег буланому под ноги,в спину дул попутный ветерок.Ехал долгожданною дорогой,заглянул погреться в хуторок…

– Поберегись, Красавчик! Паровоз идёт! – оборвали песню с других саней. – Куда ты прёшь, как на буфет с поломанной копейкой!

– Паровоз пускай меня боится! Пускай пропустит! – откликнулся добродушный мужчина, но, однако, попридержал буланого коня.

Чёрно-белая махина с красными колёсами, горя прожектором, тяжело и громко топоча на стыках, прокатилась вдоль переезда. Земля сотрясалась. Падал снег с придорожной сосны. Лошади испуганно попятились от разгоряченного железного «жеребца».

Пассажирский состав на минуту остановился среди сугробов, до крыши заваливших станцию в предгорьях. Оглашенно рявкнул – голуби шарахнулись с карнизов. И опять затарахтел буферами, сцепками – затих за снежной пеленой.

На перроне одиноко ссутулился оставленный пассажир. Поглядел на часы, потоптался вокруг чемодана, попрыгал, замерзая в ботинках «на рыбьем меху». Зашёл погреться в помещение и с порога поразился убогости и антисанитарии… Провинциальный облик современных станций кого угодно может вогнать в тоску. Боголюбов насупился. Вспомнил уютное и чистое купе, приятных собеседниц. И возникло в нём такое настроение – впору за поездом кинуться: кондуктор, забери меня обратно.

Он вышел на улицу и едва не попятился.

«Ба-а!.. – подумал ошалело. – Это что такое? Грабить они, что ли, собираются? Так я ведь ещё ни копеечки не заработал!»

Три могучих фигуры надвинулись вдруг на него. Красавчик попытался изобразить улыбку рваными, в шрамах, губами. Даже под летним солнцем людей морозит иногда от его радушного привета. И этот молоденький доктор испуганно посторонился, пропуская богатырей. Но посторонился неудачно: запнулся о чемодан и едва на рельсы не упал – хорошо, что мигом успели подхватить…

– Мы из посёлка Маяк, – объяснили встречающие. – Отойди, Красавчик! Напужал! Вечно он лезет поперёд батьки в пекло!

Поочередно знакомились. Мужчины протягивали доктору свои горячие и сильные ладони, и удивительным образом эта сила и тепло передавались ему; приободряли. Русский мужик кого угодно ободрит своей неиссякаемой энергией и жаждой жизни всюду и везде.

Редкое имя доктора – Болеслав – мало кто сразу правильно выговаривал. Вот и здесь немного переиначили.

– Богослав Николаич, – сказал Красавчик, кивая на лошадей. – Милости просим, Богослав Николаич. Карета подана. Потрусим на лошадках, не взыщите. Самолеты к нам не ходют.

– Понимаю, – отшутился Боголюбов, – нелетная погода. Что ж, прекрасно! Я люблю на лошадях! Ей-богу! «Эх вы, сани! Что за сани! Звоны мёрзлые осин. У меня отец – крестьянин, ну, а я – крестьянский сын…»

Услышав этот странный стих, мужики, переглянувшись, промолчали; эта излишняя бодрость молодого «необстрелянного» доктора и потешала их, и настораживала; такие романтики нередко ломаются под грузом житейских забот, каких полно в глубинке, куда они сейчас погонят лошадей.

Метель не унималась. Метель отчаянно трепала гривы, хвосты на хребтину закидывала; сырого снега в уши натрусило, как муки в кулечки; и так запорошило бедненьких саврасок – невозможно масть определить.

– Не холодно? – рявкнул Красавчик.

– Нормально.

– А по-моему, так не совсем…

Чем проще люди сердцем, тем заботливей. Страшный с виду Красавчик остановил свои сани. Молча стал копаться в передке. В розвальнях под сеном даже валенки для доктора нашлись, поскольку «февраль месяц лютый, спрашивает: как обутый?» И длиннополый мохнатый тулуп очень кстати пришёлся. Чудесная печь, а не тулуп. И тело и душа теплеют в нем, объятые лохматою овчиной… Кто зимой в непогоду по русским бескрайним дорогам не ездил в подобных крестьянских доспехах – вряд ли разделит ребячий восторг и примитивные радости путника: тепло, светло и мухи не кусают.