Лебяжий - Зот Корнилович Тоболкин

– Дожили... дождались! Говорил же я... говорил! – счастливо кричал Волков, никого почти не слушая.

– Может, случайно это, Иван Артемьич! Может, пошумит да перестанет? – теребил его за мокрый рукав Вьюн. Лицо его плаксиво морщилось, склочившаяся грязная борода свернулась на сторону, примерзла к щеке.

– Э, нет, старина! Теперь таких случайностей будет много. Всю глухомань растрясем...

– Вот оно, предсказанье-то, сбывается: от воды, от полымя, от страшного жупела погибнет третья часть человеков, – запророчил Вьюн, указывая на белое облако в небе, на грязные потеки и промоины на земле.

– Что говоришь, Матвеич? – вполуха слушая его, переспросил Волков. Вот уж теперь он от души радовался, что советовал геологам здесь задержаться. С этого дня, с этого самого часа Гарусово заживет звонко, размашисто! Кончилась вековая его спячка! Здесь выстроят мощный аэропорт, отсюда протянут бесконечную железную дорогу, задымят трубами заводы и фабрики. Пароходы, машины, паровозы и самолеты станут так же привычны, как в любом большом городе. Да и поселок лет через десять так вырастет, что его не узнаешь. А старик брюзжит.

– Это не я сказал, Иоанн Деолог.

– А, – беззаботно отмахнулся Волков. – Попугай, попугай маленько. Вон ребятишкам и тем не страшно.

– Ребятишки, они неразумные. Они о завтрашнем дне не думают, – убито возражал ему Вьюн. И, уходя уже, ткнул перед собой пальцем. – А ты должен о нем думать. Если не ты, так кто ишо? Кто?

Он так и удалился, сокрушенно повторяя: «Кто? Кто?»

Федосья, стараясь не попадаться Пронину на глаза, держалась поблизости. Когда суматоха немного спала, когда отвели технику и отвезли за холм, на безопасное расстояние, горючее, когда к вою скважины стали привыкать, она окликнула Пронина и как бы между прочим ему сообщила:

– Домик-то наш порушило... Всю переднюю стену камнем разворотило.

– Пес с ним, с домиком! Тут вон какое чудо, а ты...

– Так оно, да где ночевать-то будем? Не лето...

– Шалаш поставим... Ну? Чего нос опустила? Сама же говорила: «С тобой рай и в шалаше».

– Но, рай и есть, – улыбнулась Федосья. – Токо шумно в этом раю.

– То и ладно. Ох, Феня! Дожил я до этого часу! Как ждал я его, как ждал!

Из штабного балка прибежала Юлька, держа в руках огромные ножницы. Отыскав Мухина, подвела к толпе и, ликуя, прокричала:

– Здрасьте, Иван Максимыч! Как поживает ваша бородка? Ну-ка, дайте ее сюда!

Подергав за бороду, отхватила ножницами большой клок, с воплем потрясла им над головой, кому-то из толпы подмигнула:

– Какая мягкая была да кудрявая!

– Была, была... – не очень сожалея о бороде, поддакнул ей Мухин и, прикрывая ладонью выстриженное место, в три погибели согнувшись, дернул от Юльки прочь.

Однако в толпе никто не смеялся.

Скважина неистовствовала.

Часть третья

– Постой, паренек! Слово к тебе имею, – Федосья выбрала час, перехватила Олега, который всячески избегал с ней встречи.

– Я сппешу, я, ппонимаете... – залепетал он, тяготясь разговором с этой неприятной для него, чужой женщиной, заявляющей о своих правах на отца. На этот раз от разговора не уклониться, да если не сейчас, так завтра она все равно заговорит. – Пожалуйста, поскорей.

– Ты войну помнишь? – вот уж этого вопроса он не ждал.

– Чуть-чуть,– ответил, досадуя, что Федосья ударилась в воспоминания в самое горячее, столь неподходящее для них время.

– Как похоронки получали, как бабы волосы на себе рвали – помнишь?

– Чуть-чуть.

– Как недоедали-недосыпали, за семерых робили, детишек, с голоду пухлых, хоронили – помнишь?

К чему эта риторика? Чего добивается от него женщина? Можно ж проще сказать...

– Я же сказал вам, чуть-чуть, – раздраженно ответил Олег.

Федосья вроде и не заметила его раздражения, говорила ровным, без выражения голосом. Только крупное тело ее, словно от холода, вздрагивало.