Снеговик - Жорж Санд

— Ничего. Да и зачем им к вам приходить? Давайте же спокойно поразмыслим о нашем положении, а потом уж будем волноваться.

— Не можете вы ни о чем поразмыслить, Христиан, потому что вы еще ничего не знаете! А я-то знаю… или мне кажется, что знаю: барон хочет во что бы то ни стало узнать, кто вы такой, а когда он узнает… кто скажет, что тогда придет ему в голову? Быть может, он велит вас держать взаперти, пока не передумает. Только что арестовали Стенсона — да, да, именно так, арестовали. Сперва Это звучало как вежливое приглашение из уст этого канальи Юхана, а потом, когда старик испугался и замешкался, а я пытался его не пустить, вошли несколько лакеев и уволокли бы его силой, если бы он вздумал сопротивляться. Тогда я решил идти следом. Я полагал, что в моем присутствии его не посмеют тронуть, что я останусь при нем даже в покоях барона, что я, наконец, если понадобится, созову на помощь гостей барона. Я даже несколько обогнал лакеев, уводивших Стенсона, но заплутался в тумане и вернулся; вдобавок я не мог решиться оставить вас одного. Я подумал, что ежели барон вздумает вырвать у Стенсона какое-то признание, он начнет с того, что попытается его уговорить по-хорошему, а мы тем временем успеем прийти ему на помощь. Итак, идемте, Христиан, но раньше, чем действовать, нам надо разгадать суть тайны… Поэтому станьте на страже у двери, взломать-то они ее не посмеют, черт побери! Вы правы, я ведь Здесь у себя. Никто не имеет права тащить меня к своему барину, как беднягу управляющего. И под каким предлогом они решились бы на это?

— Будьте спокойны, господин Гёфле. Входная дверь очень крепка, дверь в спальню — не хуже. За вход на потайную лестницу я отвечаю — буду за ним следить. Читайте же, скорее читайте. К тому же у нас-то с вами всегда найдется предлог, чтобы явиться в замок: кукольный спектакль пока что не отменен.

— Да, верно, верно, пора узнать, где мы и кто мы! — воскликнул Гёфле, увлеченный азартом расследования, в котором и кроется все искусство профессии адвоката. — Я быстрее соберу клочки и разберусь в этой головоломке, чем вы, Христиан: это ведь мое ремесло. Пять минут терпения — вот все, что я у вас прошу. А вы, господин Нильс, помалкивайте: впрочем, можете пошептаться с куклами.

И Гёфле с удивительной быстротой принялся соединять друг с другом оборванные клочки бумаги, раскладывать письма по датам, заодно пробегая их глазами, вникая в их смысл и с поистине орлиной зоркостью всматриваясь в каждую строку, в каждый неожиданный штрих таинственного досье, то бросая Христиану какой-то вопрос, то спрашивая о чем-то самого себя, чтобы восстановить в памяти то или иное событие.

— «…Юноша очень счастливо живет в доме Гоффреди… его там очень любят…» Надеюсь, что речь идет, бесспорно, о вас. Однако в других местах сказано «мой племянник», а речь опять же идет о вас. «Мой племянник уехал на Перуджинское озеро с семейством Гоффреди. Юноше сегодня минуло пятнадцать лет… Он высок ростом и силен… Он похож на своего отца…» О да, Христиан, вы, конечно, похожи на него!

— На отца? Кто же мой отец? — вскричал Христиан. — «Вы, стало быть, знаете?

— Вот, — взволнованно сказал господин Гёфле, вынув из кармана медальон и протягивая его Христиану, — смотрите! Вот что мне вручил Стенсон. Это подлинный и необычайно сходный портрет. Можно поспорить, что это вы, не так ли?

— Боже! — в страхе проговорил Христиан, разглядывая прекрасную миниатюру. — Право, не мне судить о сходстве! Но кто этот нарядный юноша? Разве это не барон Олаус в молодости?

— Нет, нет, клянусь богом, что не он! Подождите, молчите, Христиан, дайте дочитать, мне все становится ясным! В другом письме о вас говорят «ваш племянник», а не «мой племянник», а вот в этом письме — тоже «ваш племянник»… Полагаю, что это делается из осторожности, чтобы отвести глаза тому, кто перехватит письма, ибо вы не состоите в родстве ни с тем, кто их писал, ни со Стенсоном, кому они адресованы.

— Стенсон! Значит это ему посылали краткие отчеты о моем здоровье, успехах, путешествиях? Я это заметил, когда перебирал листки. Видите, тут пишут о моей дуэли, письмо отправлено из Рима… и датировано июнем тысяча семьсот…

— Стойте! Да, да, понимаю. По письму в год. «Он имел несчастье убить Марко Мельфи, который являлся…» Так, рассуждения: «Кардинал мстить не собирается… Надеюсь узнать, что сталось с нашим бедным мальчиком…» А вот письмо из Парижа: «Разыскать его невозможно… Я мог бы обманывать вас, но не хочу… Боюсь, что его арестовали в Италии… Пока я ищу его здесь, он, быть может, сидит в темнице замка Святого Ангела!» Подождите же, Христиан, наберитесь терпения. Вот, должно быть, более позднее письмо — от шестого августа прошлого года из Троппау, в Моравии: «На этот раз я было напал на верный след… Он жил в Париже под именем Дюлака; но оттуда уехал путешествовать и, к несчастью, недавно погиб. Я только что отобедал в харчевне с неким Гвидо Массарелли, которого знавал еще в Риме. Этот Гвидо был знаком с ним, и он-то и сообщил мне, что его убили в лесу…» Название неразборчиво! «Стало быть, я бросаю поиски, и так как мне надо быть в Италии по моим скромным торговым делам, уеду завтра, до рассвета. Не посылайте мне больше денег на мои разъезды. Вы человек небогатый, оттого что всегда были честным. То же можно сказать и обо мне, вашем покорном слуге и друге, Ма… Манчини?.. Мануччи?..»

— Не знаю такого! — сказал Христиан.

— Манассе! — воскликнул Гёфле. — Тот, о ком упоминал вчера Гвидо, маленький еврей, который так интересовался вами неизвестно почему!

— Его звали иначе, — возразил Христиан.

— Это тот же самый, я уверен, — сказал Гёфле. — Звали его Таддео Манассе. Стенсон сказал мне об этом сегодня. В этом письме он впервые поставил полностью одно из своих имен, может быть, в последний раз обмакнув перо в чернила; ведь, по словам Массарелли, он умер, а я голову даю на отсечение, что прикончил его сам Массарелли… Стойте, не говорите ничего, Христиан! Сообщая Стенсону о смерти Манассе, этот Гвидо утверждал, что у него в руках есть некое страшное доказательство, которое он предлагает Стенсону купить, иначе он отнесет его барону; несомненно, что… Скажите, этот бедняга еврей любил выпить?

— Насколько я знаю, нет.

— Стало быть, Гвидо убил его, чтобы отобрать незначительную сумму денег, которая находилась у того при себе, нашел там же какое-то письмо Стенсона и воспользовался подписью и датой, чтобы приехать сюда и разжиться на своей находке. К тому же Массарелли вполне способен был подлить еврею какое-нибудь зелье за обедом в харчевне. Впрочем, нет, ведь Манассе еще успел потом написать письмо… Тогда, наверно, вечером или на следующий день…

— Увы! Не все ли равно, когда, господин Гёфле. Ясно, что Массарелли все узнал и рассказал барону; а я так и не узнал о себе ровно ничего, кроме того, что господин Стенсон был озабочен моей судьбой, а Манассе, или Таддео, был его поверенным и аккуратно сообщал ему обо мне и что мое существование весьма досаждает барону Олаусу. Да кто же я такой, скажите, бога ради? Не мучьте меня, господин Гёфле!

— Терпение, терпение, мой мальчик, — ответил адвокат, подыскивая в то же время местечко, куда бы спрятать драгоценные письма. — Сейчас я еще не могу вам Этого сказать. Вот уже сутки, как я уверен в своей правоте, уверен инстинктивно, на основе моих умозаключений; но мне нужны доказательства, а этих — недостаточно. Я должен раздобыть их… Где? Как? Дайте же мне подумать… Если удастся — ибо от всего этого нетрудно голову потерять… И бумаги надо прятать, и Стенсону грозит опасность, да и нам тоже, возможно! Впрочем… Послушайте, Христиан, хотелось бы мне знать наверняка, что разделаться хотят именно с вами, тогда я уж точно буду знать, кто вы такой!

— В предполагаемых намерениях барона легко удостовериться. Я отправлюсь давать представление, как ни в чем не бывало, а в случае нападения сумею заставить разговориться моих противников, так как сегодня я при оружии…

— Пожалуй, и впрямь, — сказал господин Гёфле, спрятав наконец письма, — неприятная встреча на ледяном просторе озера все же лучше, чем здесь, в четырех стенах. Уже девять часов, а ведь нам следовало быть там в восемь!

И никто не приходит узнать, в чем причина такого опоздания! Странно! Подождите, Христиан, ружье ваше заряжено? Возьмите его, я же беру шпагу. Я, конечно, не Геракл и не бретер[93]; однако в свое время я, как любой студент, довольно ловко дрался на шпагах, и ежели нам навяжут ссору, я не дам себя прирезать, как теленка! Но обещайте, поклянитесь, что будете осторожным, больше я ни о чем вас не прошу!

— Обещаю, — ответил Христиан. — Идемте.

— А дрянной мальчишка меж тем уснул за игрой! Что с ним делать?

— Уложите его в постель, господин Гёфле. Надеюсь, что его-то не тронут!

— Положим, если ребенок поднимет крик, бандиты способны его прикончить, а этот малец заорет благим матом, ручаюсь, если проснется и увидит незнакомое лицо.