На острие танкового клина. Воспоминания офицера вермахта 1939-1945 - Ханс фон Люк

Что чувствует солдат, попадая в плен? Прежде всего то, что для него война закончена, а значит, опасность погибнуть или быть искалеченным позади.

Затем он с беспокойством спрашивает себя: куда его отправят? Как будут с ним обращаться? Не станут ли пытать? Не расстреляют ли ни с того ни с сего? Он пытается обуздать растущий страх и показать храбрость, и главное – отогнать мысли о том, что ему пришлось сражаться в безнадежной войне, и размышления о собственной судьбе на ближайшие месяцы, а то и годы.

На протяжении всей моей жизни военного наиболее важным для меня было не показать страха, а значит, и слабости, продемонстрировать в трудную минуту выдержку и самоуважение, которыми мы так восхищались, наблюдая у военнопленных из союзнических войск.

И вот мы стояли с поднятыми руками, а со всех сторон нас обступали русские с готовыми к стрельбе автоматами. К своему ужасному разочарованию, я видел перед собой сплошь одних монголоидов. В их узких глазах горела ненависть, любопытство и алчность. И вот как раз тогда, когда они попытались сорвать с меня Рыцарский крест и часы, появился молодой офицер:

– А ну, не трогать его! Он герой – заслуживает уважения.

Я посмотрел на него и, удивленный неожиданной реакцией, произнес по-русски:

– Спасибо.

Этот достойный русский офицер тотчас же отправил нас на ближайший полковой командный пункт, где передал полковнику – командиру части из состава танкового корпуса. Моего адъютанта и вестового поместили отдельно, а меня отвели в дом фермера. Полковник был приятно поражен – мои скромные знания русского позволяли мне отвечать на его вопросы.

– Вижу, что вы, как и я, полковник. В какой части служили? Где воевали в последние недели?

Как выяснилось, я попал в тот самый танковый полк, который понес большой урон от наших действий под Лаубаном. Дородный мужик, на первый взгляд грубый и жесткий, хлопнул себя по бедрам и рассмеялся.

– Только посмотрите! – воскликнул он. – Есть же справедливость! Есть Бог на свете! Вы жгли мои танки, заставили нас отступать, а теперь вот угодили к нам в плен.

Он достал бутылку водки и два граненых стакана, которые по-русски наполнил до краев – каждому полагалось осушить свой сразу до дна.

Поинтересовавшись, где мой адъютант и вестовой, я услышал поразивший меня ответ.

– Они оба с моими людьми соответствующего звания, – сказал он. – У нас в русской армии четыре категории: генералы и полковники, штабные офицеры, старшие полевые офицеры и лейтенанты, ну и остальные. Так что не волнуйтесь. С вашими все в порядке.

Кстати, соответствие той или иной из вышеприведенных градаций напрямую связывалось с качеством полагавшегося военнослужащему пищевого довольствия. Мне вдруг пришло в голову, что подобные схемы как-то не вяжутся с идеями коммунизма. Так или иначе, подобного рода социальное дифференцирование было совершенно незнакомо немецкой армии.

В середине нашего разговора мы внезапно услышали стрельбу. Полковник вскочил и обратился ко мне:

– Дайте слово, что не выйдете из этой комнаты, пока я не вернусь. Я вам доверяю.

С этим он выскочил на улицу.

Я выглянул в окно и увидел, что из расположенного невдалеке леса пытается прорваться отряд из моей механизированной разведки из состава нашей дивизии. Русский полковник выхватил пистолет и помчался к своим танкам. Он погнал танкистов в атаку, размахивая пистолетом и что-то яростно крича. В итоге попытку прорыва они отразили. Он вернулся, бормоча ругательства:

– Все еще боятся вас, сукины дети!

Ночью я оставался у полковника, находясь под охраной усталого солдата, которого угостил папиросой из тех, что дал мне полковник.

Мои мысли стали обретать форму. Поведение молодого лейтенанта и этого полковника плохо вписывалось в образы русских, как мы их себе представляли. Конечно, зверства, чинимые массами, вторгшимися в Германию, были неоспоримым фактом и превосходили все пределы воображения, однако если вспомнить о том, сколько людей погибло у русских, включая и гражданское население, о том, как обращались с русскими пленными в Германии и в районах, опустошенных нами, становятся вполне понятными причины ненависти к нам, умело разжигаемой и подогреваемой советской пропагандой и соответственно находящей выход в злодеяниях. Однако на примере личных контактов, как опять же и в данном случае, можно было сделать вывод, что солдат во всем мире объединяет нечто общее: они или выбрали профессию военных, или же их призвали защищать родину. Они уважают противника, который делает то же самое, что и они, а именно – выполняет свой долг.

Войны начинают политики – вот кто истинные милитаристы.

Поведение русских офицеров давало некоторую надежду на будущее. Несмотря на все горести и невзгоды, которые предстояло вынести нам в ближайшие годы, я не могу не признать и готов повторять снова и снова, что офицеры и многие простые солдаты вели себя так, как этот полковник, особенно с ослаблением давления пропаганды по окончании войны.

На следующее утро русский полковник пришел сообщить мне – слава богу, без водки, – что должен отправить меня во временный лагерь. На прощание он протянул мне руку, а затем передал одному из подчиненных.

Так мы выступили в путь, продлившийся три дня. Новые пленные то и дело пополняли нашу постоянно растущую колонну. Охраняли нас русские солдаты из частей, специально предназначенных для подобных задач. По ночам нас обычно размещали в брошенных деревнях, кучно, чтобы легче было охранять. На вторые сутки марша мы оказались в лесистой местности, которая показалась мне идеально подходящей для побега. От Эльбы нас отделяло всего километров тридцать, а там должны были стоять британцы или американцы. К сожалению, в тот самый день, ввиду моего звания и знания русского, меня назначили немецким комендантом военнопленных, и мне теперь приходилось постоянно идти во главе колонны с русским командиром.

Раз-другой мне удавалось отвлечь наших стражей, так что около дюжины пленных смогло ускользнуть в заросли и, как мы надеялись, добраться до Эльбы. К сожалению, мы не знали о том, что существовала строго установленная квота по количеству пленных. Когда на следующем привале охрана недосчиталась нескольких человек, они пригрозили мне расстрелом, если будут еще побеги, но что еще хуже, нахватали в ближайших деревнях гражданских и поставили в строй, чтобы восполнить недостачу – уравнять количество. Теперь гражданским предстояло разделить нашу судьбу. Я сказал об этом колонне, чтобы предотвратить дальнейшие побеги.

Физическое состояние некоторых пленных стало вызывать озабоченность. В конце концов я убедил русского командира реквизировать две телеги с упряжными лошадьми, на которые мы и посадили наиболее ослабленных.