Хозяйка Рима - Кейт Куинн

Их руки робко соприкоснулись на мраморе скамьи, а затем их пальцы переплелись. Оба не проронили ни слова.

Рим

— Я даже не знаю, что думать, — Павлин уперся локтями в колени и сплел пальцы. — Однако порой… порой мне кажется, что она права.

— Флавия Домицилла? — голос Юстины легким эхом отозвался от мраморных стен.

— Да, — ответил он и вновь принялся сжимать и разжимать кисти. — Потому что многое из того, что я вижу, противоречит одно другому. Многое из того, что касается императора. Взять, к примеру, тот пир в честь моей помолвки. Императрицу. Смерть Юлии. Бесконечные суды над государственными изменниками.

— Ты веришь тому, что говорит Флавия?

— А что мне остается? — его слова были сродни каплям воды, что упав на поверхность пруда, оставляют после себя круги на воде. — Не знаю. — Павлин надрывно вздохнул. — Я бессилен что-либо сделать. И не потому, что она открыто мне все высказала. Но какие у меня доказательства? Чье слово весомее слова императора? Тея — рабыня. Юлия мертва. Флавия ненавидит его с момента смерти своей сестры. Она уже идет против него, занимаясь спасением детей.

Юстина вопросительно посмотрела на него.

— Флавия спасает детей из Колизея и тюрем, — устало произнес Павлин. — Детей евреев, христиан, прочих вероотступников. Она занимается этим вот уже много лет. Она подкупает охранников, чтобы те выпускали их из темниц, привозит их к себе на виллу под видом рабов и находит для них семьи среди друзей и арендаторов. Император не возражает. По его словам, таким образом, у нее есть занятие, и вообще, кому есть дело до того, если в пасть льва попадет одним ребенком больше, одним меньше.

— Но ведь это он сам обрекает их на такую судьбу, — негромко заметила Юстина.

Молчание.

Жрица обернулась к Павлину.

— Если ты сомневаешься в правдивости слов Флавии, и Юлии больше нет в живых, чтобы поведать нам правду, то чье слово для тебя имеет вес? Кто, на твой взгляд, способен вынести самое мудрое суждение?

— Отец, — тотчас ответил Павлин.

— Тогда почему ты не спросишь его? Дело ведь не просто в твоей мачехе. Речь идет о государстве, о людях. Почему бы тебе не спросить у него, где правда, а где ложь.

— Не могу. Я боюсь даже взглянуть ему в глаза.

— Тогда кого еще ты мог бы спросить?

— Тебя, например. — Павлин поднял взгляд и посмотрел ей в глаза. — Скажи, ты веришь… слухам?

Юстина сложила руки.

— Верю.

Павлин закрыл глаза.

— В таком случае, что мне делать?

— Ты просишь меня стать твоей совестью?

— Да, именно так.

— Я не могу сделать этого ради тебя, Павлин. Никто не может.

— В таком случае дай мне совет. Помоги мне.

— Расскажи мне все, как есть. Обо всех неправедных делах, которые приписывают Домициану, и какие из них ты бы взялся исправить, будь это в твоих силах. Что именно ты мог бы изменить к лучшему?

— Мне следовало лично навестить Юлию и проверить, на самом ли деле она сошла с ума, или это только слухи, — произнес Павлин и удивился самому себе. — После наших детских забав, когда мы вместе играли в саду, это был мой долг.

— Поздно. Ты уже не в силах ей помочь. Зато еще мог бы помочь Тее. Помоги ей, ради Юлии.

— То есть ничего не рассказывать императору о ее старом возлюбленном?

— Для начала хотя бы это.

— Я наблюдал за ними, — признался Павлин. — Наблюдал целое лето. Впрочем, виделись они не часто — раза два-три, не больше. Они ни разу не прикоснулись друг к другу, так что она держит свое слово. И вместе с тем они казались единым целым, как лошадки в одной упряжке.

— Похоже, это любовь.

— Я не женюсь на Кальпурнии, — неожиданно заявил Павлин. — Мы с ней… между нами нет ничего общего.

— Тебе не кажется, что это довольно несправедливо по отношению к ней? Вы ведь обручены уже долгое время.

— Я ей не нужен. Впрочем, как и она мне. — Павлин покачал головой. — Никакой свадьбы. Пока я не найду ту, с кем я буду как две лошадки в одной упряжке.

— Такое случается нечасто.

Павлин поднял глаза на свою собеседницу. Узкое лицо в обрамлении белого покрывала, пристальный проницательный взгляд, светлые брови, наверно, такие же светлые, что и волосы, которых он никогда не видел.

— Я подожду, — произнес он.

Тея

Позади моей двери послышались негромкие голоса.

— О боги, что мне с ней делать? — воскликнул Несс, и на его толстощеком лице, наверняка, возникло озабоченное выражение. — Она даже носа не высунула из своей комнаты после того как вернулась из Тиволи. Я пошел проведать, как у нее дела, и застал ее… — не сумел даже спрятать подальше от нее нож! — Он понизил голос. — Ты можешь что-нибудь сделать?

Невнятный звук.

— Конечно, можешь. Потому что если и есть на свете человек, кто может ее успокоить, так это только ты.

Я приоткрыла глаза и увидела, как Ганимед поцеловал своего возлюбленного в макушку — в том самом месте, где у Несса уже начали редеть волосы, и направился ко мне в опочивальню. Это была такая красивая комната в серо-белых тонах, с просторным серебристым ложем под бархатным пологом и статуей Минервы. И когда меня навещали мои кровавые кошмары, статуи начинали извиваться.

Ганимед попытался отобрать у меня нож. Я начала отбиваться, и чаша перевернулась. Мгновение, и мозаика пола была забрызгана кровью, как из чащи, так и из моей руки, где я надрезала себе вены. Но Ганимед не обращал внимания ни на кровь, ни на мои сдавленные проклятия. Одним движением руки он сорвал с ложа прозрачный полог и обмотал его вокруг моего запястья.

— Нет, отпусти меня…

Затем он подхватил меня на руки и уложил в постель. Не успел он сделать и шага прочь, как я сорвала с руки повязку и вновь принялась расцарапывать себе вены. Тогда он вновь схватил меня за руку и, крепко сжав ее в своей, принялся вновь обматывать ее куском полога. Впрочем, белая ткань уже успела обагриться кровью.

— Отпусти меня! — я со слезами отбивалась, как могла. — Пусть она вытечет, пусть на этот раз она вытечет вся, потому что только тогда они оставят меня в покое. А они никогда не оставят меня в покое, покуда я жива! Развяжи мне руку, прошу тебя, — я с силой рванула повязку, однако Ганимед схватил меня в свои объятия и, прижав к груди, заворковал, словно голубь.

— Я больше не в силах это сносить. Я терплю вот уже четыре года. Юлия выдержала восемь. Я же знаю, вынесу ли я еще один, или того меньше… игрушки и игры, больше никаких игр, он все поймет, Арий все поймет, он не глуп, он все поймет, и тогда ему конец, ну как ты этого не понимаешь? Он придет, чтобы расквитаться с императором, и он умрет, и мне… мне этого не вынести!