Глиномесы (СИ) - "Двое из Ада"

========== Глава 1 ==========

Люди частенько считают не самые популярные вузы второсортными. Как и профессии, которым там обучают. Кажется, что стены экономической кафедры или, допустим, какого-нибудь факультета культуры искусств в тяжести гранита науки отличаются бесконечно. Но Серега знал, что разницы между направлениями вовсе нет. Учебное заведение в любом случае — это нескончаемая и унылая лямка, которую тянуть пришлось и ему. Рано или поздно всем приходится.

Как раз на факультете культуры искусств самого обыкновенного государственного института города N. учился Серега Зайцев. Он уже час стоял под громоздкими дверями деканата, слушая ор и гам за ними. Становилось даже смешно: нет никакой разницы между «взрослыми», как Зайцев их любил называть, и «студентотой». Ведут себя все в стрессовых ситуациях одинаково. А Серега просто стоял, пинал им же брошенный комок бумаги с записями по заваленной уже в третий раз за год скульптуре и надувал сиреневые пузыри виноградной жвачки. Сергей Зайцев — не первый и не последний студент обыкновенного учебного учреждения, которое собирает под своей крышей всех тех, кто не нашел себя в достаточно «серьезных» профессиях. Однако он не нашел себя и в этой. Ему было двадцать три, и он понятия не имел, чем заниматься в жизни и зачем ему все то, что было дано. И не хотел разбираться. Первым своим неоспоримым достоинством Зайцев определял внешность. Высокий рост, выбритые под щетину черные волосы, скульптурное лицо. Таких любит камера. Такие всегда и везде кажутся хорошенькими и забавными, что бы ни творилось внутри. Идеальный нос, правильный контур губ, красивые узкие серые глаза, смачно выделенные густыми темными ресницами, широкая квадратная челюсть с провалами щек. И единственный изъян, который вызывал лишь интерес — перечеркивающий линию рта тонкий белый шрам. А тело? И тело выдавало в Зайцеве человека, который имел возможность всю жизнь отдавать лишь себе и своему — как минимум физическому — развитию: длинные конечности, тонкий торс, широкие плечи. Серый, сколько себя помнил, занимался легкой атлетикой, и тело его можно было сравнить с телом бойцовского пса — постоянно напряженное и жесткое, пружинистое, мясистое в тех местах, которые принято считать правильными. Зайцев знал, что он хорош. Знал и не стеснялся это показывать в каждом удобном моменте своего существования. И начал с татуировок, которые нет-нет да обращали внимание окружающих к его личности. Птицы летели по бледному телу начиная от правого плеча, задевая лихим крылом шею, по правой руке, по животу, спине, пояснице, левому бедру — и уплывали вдаль на стопе.

Зайцева снова вызвали, чтобы обсудить дальнейшую судьбу вследствие патологической непосещаемости и неуспеваемости, как вызывали по несколько раз за семестр. За каждый семестр. Однажды его даже оставляли на второй год — без толку. Университету невыгодно было выгонять контрактника под конец обучения, да и заступиться за него всегда было кому. Вот и теперь заведующий кафедры декоративно-прикладного искусства, неизменный наставник Сереги и преподаватель единственных любимых его дисциплин (живопись, рисунок и основы прикладного искусства), Щукин Михаил Владиславович, в сотый раз воевал за право любимого горе-студента сдать хвосты любым альтернативным способом.

В какой-то момент ругань наконец затихла. Тяжелая дверь деканата открылась, и в коридор выглянула бледная черноволосая замдекана. Скривив губы в желчной усмешке, она отворила дверь шире:

— Заходи, Зайцев.

И Серега прошел вглубь комнаты, остановившись прямо посередине. Он последний раз надул пузырь жвачки, который оглушительно лопнул в повисшей тишине.

— Ну, чего? — выдавил из себя Зайцев, едва справляясь с языком и жевательной резинкой во рту, запихал руки в карманы джинсов, чтобы те не мешались, и принял самую лучшую защитную стойку. На него смотрели три пары глаз: красные от бешенства и усталости — принадлежащие декану Сухову Алексею Анатольевичу, хитрющие — замдекана Паниной Алены Яковлевны, и ясные глаза Михаила Владиславовича. Было очевидно, что совещание троих руководителей, имеющих совершенно разные взгляды на будущее их нерадивого подопечного, не могло закончиться ничем хорошим.

— Ну… — скаля мелкие хищные зубки и расставляя нарочито длинные паузы между словами, начала Алена Яковлевна. — Ты, Зайцев, отчислен, — она вздохнула, — конечно… — и вздохнула еще тяжелее, вызывающе глянув на Сухова. А потом четче и резче добавила: — Конечно, не будешь.

— Да блин! А я так старался в этом семестре не стараться! — с искренней досадой выпалил Серега и ударил кулаком об ладонь. Но, впрочем, совсем скоро он вновь вздыхал, закатывал серые глаза и всем своим видом показывал, что лень-матушка одолела его в этом самом кабинете вот прямо на этом месте и он сейчас не то что стоять, ползти будет. — Ну, я пошел тогда?

— Нет, — плюнул Сухов. — Потому что эта прискорбная для всех нас новость не отменяет того, что у тебя до сих пор не сдан экзамен по скульптуре за третий курс, и два месяца ты все никак не можешь перевестись по бумагам!

— Но, — вновь взяла управление Панина, — мы перевели. Авансом. Сдашь экзамен заочно в течение зимней сессии. А в течение семестра…

— Вам нужно будет посещать факультатив, Сергей, — зазвучал Михаил Владиславович, постучав тростью, чтобы привлечь внимание. Он стучал ей всегда — в том числе каждый раз, когда ставил в своей речи точки. — Пойдете практиковаться на занятия вместе со второкурсниками. Учебный план утвердили, а у преподавателя недобор студентов вышел. Не может он этот дополнительный курс взять. А вы и свои проблемы решите, и нам поможете.

— Да нет! Ну я ненавижу скульптуру! — тут же подал голос Сергей, как только первая волна тихого недовольства сошла на нет. — И архитектуру. И всю эту хрень. Это же творчество! Как можно заставлять нас в каком-то направлении?! — фыркнул студент и начал раскачиваться из стороны в сторону, почесывая лысый затылок. — А можно я ему рефератов напишу и сдам?! Да хоть все сто рефератов — неважно! Ну я совсем не бум-бум в этом.

— Нет, — хором ответили руководители.

— Это проще, чем скульптура. В самый раз для тебя, — фыркнул декан. — Благодари еще Михаила Владиславовича, который каждый раз за тебя выпрашивает. Бесстыжий, а! Не вы, Михаил Владиславович…

— На факультативе теории почти не будет, — пояснил Щукин, игнорируя оговорки Сухова, — потому как вы все уже проходили на истории мировой культуры. Эти занятия студенты просили для того, чтобы больше практиковаться. Да и никто не принуждает вас, Сергей. Такова программа. Просто поймите, что пройти ее нужно. Вы избегали курса по скульптуре, и мы как раз нашли вам альтернативу. Конечно, если хотите, вы можете пересдать экзамен в четвертый раз на прежних условиях, но если вы провалитесь — придется вас отчислить…

— Ну да, — задумался Серый. — Ладно, давайте. И куда мне там идти? Если не скульптура, то что?

— Керамика. Горшки, вазы. Может, конечно, вы сможете сделать что-то сложнее… — процедил Сухов.

— Почти все, что вы будете делать на этом факультативе, можно расписывать, — дипломатично заметил Михаил Владиславович. — Так что для вас, Сергей, это лучший вариант из имеющихся, я полагаю.

— Но больше одного прогула, Зайцев, — хихикнула Алена Яковлевна, — и твое обещание мы сочтем невыполненным. Учись хорошо. Тебе еще диплом писать, если справишься.

Серый громко фыркнул. В ушах звучал хруст растоптанного в хлам плана по побегу от нелюбимого дела, которое теперь крепко вцепилось зубами в загривок — не отвертишься. Оставалось признаться себе, что придется не только мотать срок на галерке со студенческой зеленью, но и погибать в лапах очередного душного идиота, что возомнил искусством говно и палку. Или глину и печь… Велика ли разница, Зайцеву еще предстояло узнать.

— Отлично. Глиномесы.

— Чуваки, это конец. Меня не только не отчислили, но и в очередной раз отправили в какую-то жопу! — разглагольствовал Серега, расхаживая из стороны в сторону уже в одном из коридоров университета. Он был просторным, старомодным, каким-то светло-бежевым с плиткой на полу того же тона и большими вазами с зелеными пятнами растений. На деревянной скамье, по наблюдениям Зайцева, помещались десять студентов первого курса и пять — четвертого. Серега называл это эволюцией форменного отношения к учебе, что регрессирует с появлением первых нечестно выставленных оценок, заваленных сессий и неотчисленных учеников. Коридор был пуст, ибо пара шла уже минут десять как, но не у дружной компании из четверых человек, в которую всеми своими амбициями и дурным нравом входил Серый. — Меня запихнули к глиномесам! Прикиньте?