Смешно или страшно - Кирилл Круганский

А если нет?

Сразу хочу предупредить: я не виноват. То, что я якобы сделал тогда, не доказано. А то, что мечтал и мечтаю исполнить теперь (но успею ли?) вполне безобидно и даже похоже на проявление милосердия.

***

Перед тем как пригласить домой, Ставнин наблюдал меня около месяца. Он до сих пор разглядывал во мне кого-то еще, хотя, бесспорно, знал, что я – учитель физкультуры. Наблюдал – было его слово, я бы сказал просто: виделись.

Мы познакомились в апреле. В нашем доме, в Одинцово, на неделю отключили отопление и водоснабжение. Приехало телевидение. Замерзшие немытые жильцы высыпали на улицу. Оператор заснял и меня. Я минут пять ругал правительство, рассказывал про непомерные траты на баню, а в конце все же выразил надежду, что все будет хорошо. В новости, конечно, допустили только эту часть интервью. На следующий день меня по телефону разыскал один из бесчисленных помощников Ставнина и попросил о встрече. Он сказал, что господин Ставнин уже доверяет мне, ведь меня показали в новостях. Мы условились встретиться в выходные, в Москве. Помощник спрашивал меня о работе, о принципах, которыми я руководствуюсь в воспитании учеников. А в понедельник позвонил снова и сообщил, что я подхожу.

Я ничего не понимал, ведь, напомню, я был учитель. Я мог кинуть мяч, объявить игру, но разобраться в такой ситуации – позвольте. В этом я честно признался Ставнину, когда мы впервые встретились. Он ответил, что Бог мне судья, и добавил, что Бог – милосерден. Этой фразы я тоже не раскусил. Месяц мы ходили по кафе, где он платил. Всего раз шесть. И говорили все время обо мне.

Не могу я хорошо описывать людей, поэтому про Ставнина сказал бы, что это был человек важный, лет шестидесяти, лысый и с бородой. Вот, я думаю, и финиш. Ну еще полный, невысокий. Часто звонил у него телефон, он что-то записывал, коротко отвечал. Несколько дел совершались в его голове за один раз, поэтому иногда он забывал, кому и что говорит. Наш разговор у него дома поначалу пошел совсем не в ту сторону, и он не сразу распознал ошибку.

Я приехал днем в субботу. Он жил в огромной квартире, почти в центре.

– Купил весь этаж, ― объяснил он. ― Пришлось нажать кое-на-кого. Не хотели продавать.

Мы сели в столовой. Ставнин был в лиловом кожаном кресле и бордовом халате, на толстых пальцах ― толстые перстни. Он предложил закусить немного. Я не ел так никогда. Тут было и вино, и хлеб. Много красивых закусок. Ставнин лично налил мне вина, поднес тарелку с закусками. Я выпил бокал залпом и съел что-то пестрое.

– Теперь основное блюдо, ― сказал он.

То была рыба. После рыбы он промокнул губы салфеткой и позвонил в колокольчик. Пришла молодая девушка.

– Грета, сыр, – сказал он. Через минуту Грета вернулась с деревянной доской.

– А-а, зачем? ― спросил я.

– Так принято. Спустя какое-то время после основного блюда съесть немного сыра. Читали “Парижский кулинар” за 1926 год?

– Нет.

– Там подробно об этом. Когда-то у нас все это было, – погрустнел он. – И раньше, чем у французов.

– У французов сейчас беспорядки, – обрадовался я, как люди редко радуются беспорядкам.

– Да, да. Сырные бунты.

– Вроде, что-то с бензином?

– А что они возят на бензине?

– Сыр?

– Сыр.

Я посмотрел на доску.

– А это что такое? Вот, с лепесточками.

– Это швейцарский, – ответил он. От сыра пахло, как из мужской раздевалки после двойного лыжного урока.

– Не решусь, – засмеялся я.

После шел ликер, потом ― кофе с мороженым и, наконец, он предложил мне пересесть в курительную комнату, которая одновременно была и бильярдной. Я сильно наелся. За исключением лепестков сыра, все было идеально. Я и не думал, что можно есть вот так: с удовольствием. У меня промелькнула мысль, что окажись Ставнин гомосексуалистом, я бы сейчас постеснялся отказать.

Мы сидели друг напротив друга и курили.

– Что вы думаете обо мне? – вдруг спросил Ставнин. – Мы же уже месяц знакомы.

– Я не очень понимаю, зачем я вам.

– Я объясню. Видите ли… Я многого добился в жизни. Я психолог, продюсер, предприниматель, директор, имею клинику. Защитил докторскую диссертацию. Она называлась “Божественное в мужчине”. Это была лучшая диссертация у нас на кафедре. По крайней мере, так писали в 89-ом, в нашей стенгазете. Так вот, мне нужны верные помощники. Я не могу всем вертеть сам. Да, я в центре круга, но без людей не обойтись. Поверьте, это не ради денег. Это, скорее, про эмоции, про имманентное.

Я выпустил сигаретный дым: иди, дым. Ставнин поднес мне серебряную пепельницу.

– Так что вы думаете? ― снова спросил он.

– Вы хотите, чтобы я превратился в вашего помощника?

Он пристально посмотрел на меня.

– Хочу. И даже не в помощника, а в проводника идей.

– А что я должен делать?

Тут ему позвонили, он отвлекся и десять минут говорил по телефону. “Никаких эмоций, вытряси из них все”, ― видно, разговор дался нелегко, потому что после него он и ошибся.

– Понимаете, ― сказал он, ― я придумал слово.

– Что?

– Да. Новое ослепительное слово. Для надежды, для любви, для прощения.

– Какое?

Он бросил на меня окончательный взгляд.

– Лобог.

Я хихикнул.

– Лояльный бог.

Я отказался понимать.

– Мы сделаем телеграм-канал. LoBog Channel. Вы будете его вести.

– Я? Как?

– Каждое утро вы будете отправлять подписчикам утреннюю молитву. Мы поработаем с вами над текстами. Сначала это будут простые мотивирующие послания. Вроде, дети мои, бог лоялен к вам, распахните ставни, станьте на колени… А потом мы станем вплетать в них рекламные месседжи. Деньги, то есть эмоции, хлынут рекой…

– Простите, ― перебил я, ― я не совсем с текстами, я учитель физкультуры…

Ставнин замолчал. Потом сверился в телефоне с расписанием.

– Вы не Жильцов?

– Нет.

– Не текстовик?

– Нет.

– Вот черт. И правда, он у меня на шесть, после вас.

Он засмеялся, и я ― за ним.

– Простите меня, ― сказал он, ― совсем меня отвлекли.

Мы докурили.

– Я собирался предложить вам иное, ― еще посмеиваясь сказал Ставнин.

– Что же?

– Короче говоря, у меня не так давно появилась идея. Возродить имперский поп.

– Я извиняюсь, а он существовал?

– Конечно. Правда, недолго. При Николае I. Он его и придумал. В один год с Третьим отделением. Но потом закрутилось: Польша, железные дороги. Ему некогда, Бенкендорфу некогда, и все это заглохло. А какие были группы… Глинка