Андрей Рублев - Андрей Михалков-Кончаловский

Андрей КОНЧАЛОВСКИЙ, Андрей ТАРКОВСКИЙ

Андрей Рублев

На фото (слева направо): А. Тарковский, А. Кончаловский

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Сшибаются всадники, сверкают в душной тесноте кривые сабли, клонятся ощетинившиеся татарскими стрелами княжеские хоругви. Холщовые рубахи, черные от крови, бритые головы, пробитые стрелами, разбитые топорами красные щиты, бьющаяся на спине лошадь с распоротым брюхом. Пыль, вопли, смерть.

И когда не выдерживают русские напора вражеской конницы, вылетает из леса неуставший засадный полк Боброка и мчится по полю, почти не касаясь земли, и обрушивается на татар, и теснит, и вот уже гонит по полю, красные хоругви летят над белыми всадниками, и валится вместе с конем в облаке пыли шалый от страха враг…

Заваленное трупами Куликово поле, словно в обморок, опрокидывается в ночную темноту.

Рассвет. Вдоль берега стелется туман.

В безмолвии степи, покрытой убитыми, возникает цоканье копыт. Русский дружинник с трудом открывает глаза.

По полю сквозь туман медленно едет татарин на вороной кобыле. Русский приподнимается из последних сил, шарит вокруг себя в скользкой холодной крови, натыкается на брошенный меч, но в глазах у него темнеет, и он в забытьи падает лицом вниз.

Лошадь под татарином вздрагивает, шарахается в сторону и мчится по степи, и эхо бешеной скачки несется над застывшим Доном. Из груди татарина торчит стрела. Он давно уже убит, лошадь мертвым вынесла его из вчерашней сечи, но на землю он падает только сейчас, сброшенный карьером мчащейся навстречу солнцу вороной кобылы.

Скоморох. Лето 1400 года

Яркое утро. В распахнутые ворота Троицкого монастыря медленно въезжают два воза, груженные дубовыми бочками. Взмыленным лошадям тяжело: они приседают и для облегчения выкручивают передок то вправо, то влево.

По дороге из монастыря, ведущей вниз, к лугам, спускаются трое: Кирилл — тридцати лет, Даниил Черный — сорока и двадцатитрехлетний Андрей. Все трое в заношенных и выгоревших на солнце монашеских затрапезах.

Из-за ограды выбегает запыхавшийся служка, шныряет вокруг испуганными глазами и кричит им вслед:

— Отец говорит: возвращайтесь! Просит он! Некому в Троице образа, говорит, писать! Ради бога, говорит!

— Ладно тебе там! — не останавливаясь, отвечает Кирилл. — Иди, иди! Не твое это дело!

— Еще пожалеете! — с неожиданной злобой орет служка. — В ногах будете валяться, только не простит владыка тогда!

— Ладно, ладно, неизвестно еще!.. — огрызается Кирилл.

— Не надо, Кирилл, идем, — торопит его Даниил.

Деревянная ограда и звонница Троицы становятся все меньше и меньше, и все выше кажется холм, на котором расположилась обитель.

Парит. Чернецы, подавленные духотой и ожиданием грозы, молча идут по нескошенным заливным лугам.

— Где ночевать-то будем? — лениво спрашивает Кирилл.

— Не знаю, — еле отзывается Даниил, — там посмотрим.

— Сейчас дождь пойдет, — тихо говорит Андрей.

— Чего это у тебя гремит? — спрашивает Даниил у Кирилла, кивая на его набитую котомку.

— Иконы унес.

— Какие иконы?

— Свои, — улыбается Кирилл, — все, какие написал здесь, все и унес!

— Нехорошо… — вздыхает Андрей.

— Что? — спрашивает Кирилл.

— Что из Троицы уходим…

— А что, может, торговлей займемся или лучше деньги мужикам в рост давать станем, как владыка наш? А? В храме скоро торговать начнут и рубли свои менять ржавые… Купцы.

— В Москве лучше будет, — говорит Даниил.

— Вот ты всегда так, Андрей, — замечает Кирилл, — сначала одно, потом другое… Семь пятниц.

— Вместе же решали, — заключает разговор Даниил.

Они идут в предгрозовом полумраке, мимо разбросанных вдоль опушки леса стогов сена.

— Жалко просто, — зло улыбается Андрей и, глядя вверх, протягивает руку навстречу вкрадчиво начинавшемуся дождю. — Вот и заморосил! Чего-то мне кажется, что никогда я и не вернусь сюда больше.

— Да, — соглашается Даниил, — вот, к примеру, береза эта. Ходишь мимо нее чуть не каждый день и не замечаешь, а знаешь, что не увидишь больше — и вон какая стоит… красавица.

— Конечно, — говорит Андрей. — Десять лет!

— Девять, — поправляет Кирилл.

— Это ты девять, а я десять.

— Да нет. Я семь, а ты девять.

Андрей шевелит губами и, нахмурившись, думает о годах, проведенных в Троице.

— А ведь в Москве живописцев и без нас видимо-невидимо. А, Даниил? — обращается к старшому Кирилл.

— Ничего, какую-нибудь подыщем работенку. А если мы им не нужны, так они нам понадобятся. Я тебе говорю, одного Грека Феофана посмотришь, на всю жизнь задумаешься.

— Все это, конечно, так, — улыбается Андрей, — да только грустно как-то… Обидно, что ли?

Громит гром, небо становится сумрачным, ливень барабанит по спинам путников. Подобрав набрякшие полы ряс, они бегут в сторону деревеньки, смутно виднеющейся сквозь плотную пелену дождя.

У крайней избы — пристройка, с плотно убитым глиняным полом и стеной, увешанной сбруей, косами и граблями.

У стены, прямо на сене и на занавоженной лавке, сидят несколько мужиков. На полу ведро с брагой и ковш. Мужики громко смеются, кричат, а по сараю мечется щуплый человечек с большой головой и, резко ударяя в бубен, пронзительным голосом поет песню про боярина, которому сбрили бороду, и о том, как жалко ему несчастного боярина, ставшего похожим на бабу и вынужденного от стыда прятаться по задам.

Темп песни нарастает, слова ее поначалу превращаются в скороговорку, а потом и вовсе теряют смысл и звучат, как наговор, но мужики не могут удержаться от хохота, потому что скоморох так смешно выпячивает живот и делает такие уморительные рожи, что смысл песни ясен и без слов. А танец все ускоряется, скоморох размахивает бубном, то ударяя им себя по коленям, то по лбу, то создавая им непрерывный нарастающий звон. Он скачет по сараю, и умирающие со смеху мужики, беленые стены с развешанными на них хомутами, уздечками и серпами, оконце, в котором мелькают проливные потоки дождя, трое монахов в дверях, сам скоморох в развевающейся рубахе, без устали извергающий столько звуков и веселья, — все сливается в отчаянную веселую карусель. Вот скоморох вскакивает на колени к мужику, оттуда на лавку, с лавки, перевернувшись в воздухе, падает на пол, хватает клок сена, цепляет его на голову и ползет, изображая под общий хохот умирающего от позора толстопузого боярина, вдруг перестает кричать, переходит на истерический шепоток и напряженное позвякивание бубном, свистнув, вскакивает, стягивает штаны под гомерический хохот невменяемых зрителей и показывает всем свой худой белый зад. Это кульминация. Наконец скоморох встает на руки, дрыгая ногами, истошно визжит по-поросячьи, но вдруг вздрагивает и падает на землю. Испуганно глядя на стоящих у входа иноков, он тяжело дышит, и капельки пота повисают на его длинном носу.

Все оборачиваются к дверям и замолкают.

Один из мужиков, очевидно хозяин, поднимается со своего места.

— Чего вам? — не сразу спрашивает он.

— Да вот, гроза… переждать, — говорит Даниил.

Хозяин молча выбирает из бороды крошки и переводит угрюмый взгляд со скомороха на примолкших мужиков, потом на монахов, стоящих у входа, с порослью дождевой капели за спиной.

— Да мы не помешаем… Вы празднуйте…

Хозяин улыбается и дерзко предлагает:

— Может, бражки выпьете? Смотри, вымокли как.

— Не пьем, — вежливо отвечает Кирилл. — Спасибо вам.

За дверью льет дождь, не переставая, выбивает в мутных лужах пузыри, которые медленно плывут по ветру.

Скоморох, распахнув дверь ударом ноги, выходит во двор, стягивает через голову рубаху и подставляет под дождь разгоряченное лицо.

Андрей долго глядит на его костлявую мальчишескую спину и с нетерпением ждет, когда тот обернется.

Наконец скоморох надевает рубаху и поднимается на крыльцо. Когда он входит в сарай, его трудно узнать: он словно постарел лет на десять, сутулится, смотрит вокруг безразлично и устало. Андрей встречается с ним глазами и понимает, что мыслями скоморох сейчас далеко-далеко и что он очень одинок на белом свете.

— Да-а… Бог дал попа, а черт скомороха, — бормочет Кирилл, встает и выходит из сарая.

Неожиданно раздается удар в стену и чей-то отчаянный крик. Андрей первым бросается к двери, распахивает ее, и все видят двух мужиков, дерущихся под проливным дождем. Один из них — с горлом, замотанным грязной холстиной, — с трудом встает на ноги, очевидно, после затрещины, другой же — рыжий детина — с остервенением выламывает из забора слегу и рычит:

— Я тебе покажу, сволочь смоленская, языком трепать!