Начистоту - Иероним Ясинский

Иероним Ясинский

Начистоту

Моросил дождь. Сергеев поднял воротник пальто и, широко шагая через улицу и расплёскивая грязь, шёл по направлению к трём тополям, за которыми приветливо светились окна. Добравшись до тротуара, где под навесом блестел деревянный помост, Сергеев вздохнул, отёр платком лицо и позвонил. Не отворяли. Он позвонил ещё. Тот же результат. Тогда он подошёл к окну и стал глядеть в него, барабаня по стёклам.

Комната была большая и нарядная. На столе горела бронзовая лампа под матовым словно ледяным шаром. Мягкие креслица стояли полукругом на пёстром ковре. На белой стене, вверху, ярко сияла золотая полоска карниза, отражаясь в зеркале.

«Хорошо живётся каналье! – завистливо подумал Сергеев, продолжая барабанить. – Ишь, дрыхнет, верно!»

– Да ну же, – крикнул он, теряя терпенье, – что это за мода! Назовёт гостей, да и держит их под дождём! Степан Фёдорович, а Степан Фёдорович!

Лампа мигнула: где-то в доме открыли или закрыли дверь. В комнату быстро вошёл, натягивая на себя сюртук, высокий брюнет, увидал в окне Сергеева и исчез в передней. Щёлкнул замок.

– Ты, Сергеев?.. Давай руку… Что это ты?.. А я спал… Который теперь час?

– А что – не вовремя? – спросил Сергеев, входя в переднюю и снимая пальто. – Рано? Извини, часов нет! Извини… Действительно, может быть… рано.

И гость, и хозяин сконфуженно смотрели друг на друга. Особенно смущён был хозяин; чёрные глаза его бегали, он суетился.

– Отлично, что пришёл, – говорил он радостным голосом. – Что ты!.. Рано!.. Ты всегда… Я тебе всегда… Мы, вот, чай… будем пить… Вот я сейчас распоряжусь… Дождь?.. Ты очень измок, Илюша? Ты, брат, не скрывай… не скрывай… Этого нельзя скрывать!.. Можно, брат, такую горячку схватить… Ой-ой-ой!.. Эко… ботфорты какие у тебя… дорого дал?.. Хорошие ботфорты… Верно, ворванью смазываешь… Ну, садись, ради Бога!

Он схватил его широкую руку и стал жать.

– Садись, садись!

– Я ковёр… потово… попачкаю… – проговорил Сергеев.

– Пачкай – ничего! – сказал, любезно осклабившись, Степан Фёдорович и подумал: «Чтоб тебя чёрт взял!» – Ничего – пачкай. А я вот чаю сейчас… Ты пока газету почитай… А я мигом… Я, брат…

Он скользнул в дверь, и Сергеев остался один.

Это был коренастый малый, с крепкою как деревянный ящик грудью и резкими чертами большого лица. Две морщинки меж светлых бровей и стеклянистый блеск мелких глаз не придавали ему симпатичного вида, хотя красные губы его улыбались добродушно. Он был в затасканной жакетке и свежей рубахе. Тугой воротничок упирался в щёки и мешал читать газету. Но Сергеев не отгибал его, боясь измять. В глубине комнат слышался некоторое время подавленный смех, а через минуту раздался звонок, и Степан Фёдорович выбежал из боковой двери.

– Сейчас дадут чаю! – крикнул он гостю на ходу.

Смех послышался в передней. Сергееву показалось, что это был всё тот же смех, тоненький, рассыпчатый, так хорошо ему знакомый…

– Ах, как сыро! Ужасно!.. Чуть не упала… Извозчика ни одного!.. Ждала, что кто-нибудь зайдёт… И пришлось одной…

Вошла, покачиваясь на высоких каблуках, молодая девушка. У неё было румяное лицо, белый лоб, тонкие брови дугой, влажные, тёмные глаза и вздёрнутый носик. Круглую талию её схватывал лакированный пояс, и шерстяная материя плотно лежала на выпуклой, неровно дышащей груди. Девушка улыбалась, скашивая уголок рта, и держалась развязно.

– Сергеев!

Она протянула ему руку и опять засмеялась.

Сергеев нахмурился и бросил подозрительный взгляд на приятеля, который стал благодарить девушку за посещение.

– А я всё ждала вас! – сказала Марья Ивановна, поворачивая к Сергееву улыбающееся лицо и сверкая зубами. – А вы не пришли! Отчего?

– Ему дождь мешал, – торопливо пояснил Степан Фёдорович. – Он, бедняга, измок… Этим шутить, Илюша, нельзя… повторяю!.. Сейчас мой Пахом чаю даст… Тебе пуншик надо выпить, крепкий пуншик!.. Да и спиртом вытереться бы…

– Что ты! Только одно пальто… мокрое! – пробасил Сергеев и, обращаясь к Марье Ивановне, плечи которой тряслись от смеха, сказал. – Заходил… да не застал…

– Ещё бы – вечером! Мы вас к обеду ждали… А потом мне нужно было… уйти… вы не могли застать…

– Удивительно, право! – начал Сергеев.

– Что такое?

– Да так! Слышал ваш смех… вон там… перед вашим приходом!

Лицо Марьи Ивановны вспыхнуло, и даже лоб её покраснел.

– Неправда! – воскликнула Марья Ивановна, хватаясь за газету. – Вам представилось… Вот, Сергеев, какой вы чудак!.. Молчите, пожалуйста, что за глупые шутки! Степан Фёдорович, кто у вас будет?..

– Многие будут…

– Сергеев, подвиньте мне подушку, – она по-институтски прижала к локтям ладони. – Вот так! Какая любезность!.. Благодарю вас… Многие? Кто же?.. Впрочем, вы ещё третьего дня говорили… Как мне сегодня весело!.. Знаете, Сергеев, бывают в жизни такие минуты, когда особенно весело, когда хочется смеяться, смеяться без конца… ха, ха, ха!

– Вообще вы… любите смеяться…

– Ну, нет… Не всегда!.. Вот вчера плакала… Бедный Шумейко!.. Ужасно!.. В цвете лет… умница…

– Что умница! Главное – человек! – мрачно изрёк Сергеев и, забывшись, отогнул уголок воротничка.

– Мм… – с грустной улыбкой произнёс Степан Фёдорович, – не будем, Илюша… и к чему? Словами не поможем… К чему раздражать себя?.. Вопрос сложный…

– Простой!

– Сложный! Согласить личное благо с общим! Если сразу – выйдет сумбур… Шумейко хотел согласить – и погиб… Личное счастье… Но лучше замолчим.

Сергеев сердито стал ходить.

– Есть вид личного счастья, – сказала Марья Ивановна, краснея, – которое не может быть согласимо с общим…

Большие глаза Степана Фёдоровича засмеялись, он одобрительно посмотрел на девушку и кивнул ей стриженой головой.

– Есть… конечно, – подтвердил он. – А насчёт того, – обратился он к Сергееву, – так ты не особенно казни меня… Ты знаешь очень хорошо, что вообще я… всякому благородному порыву… хм… как бы тебе это сказать?.. Одним словом, ведь, я считаю тебя другом… и следовательно…

Тут мальчик подал мельхиоровый поднос с чаем, сухарями и графинчиком рома.

– Наконец-то! – радостно крикнул Степан Фёдорович, внезапно обрывая разговор. – Илюша! Чайку… Пуншик… Лей побольше!.. Ты промок… Марья Ивановна!

Мало-помалу собрались гости. Степан Фёдорович каждого встречал в передней и вводил в гостиную, ласково придерживая за талию. Комната оживилась, табачный дым поднимался к потолку. В одном углу играли в карты, в другом беседовали о событиях дня. За Марьей Ивановной ухаживал толстый белоглазый человек, с розовым лицом и рыженькой окладистой бородкой, одетый пёстро и двигавшийся с грацией полной дамы, товарищ прокурора Кромский. Он шутя упрашивал Марью Ивановну выйти за него замуж, а ей это казалось смешным, и она хохотала. Сергеев с ненавистью смотрел на жирную фигуру Кромского, свободно развалившегося на диване. На Кромского мельком взглядывал и суетившийся Степан Фёдорович, и тоже не особенно дружелюбно. Впрочем, он улыбался ему всякий раз, как их глаза встречались.

В кучке гостей, где говорили о текущих событиях, как-то, сам собой, незаметно, разгорелся жестокий спор. Марья Ивановна встала и подошла к спорившим. За ней последовал Кромский. Увидев Сергеева, он обратился к нему.

– О чём шумят витии?

– Не знаю, – сухо отвечал тот.

Кромский вздохнул, как вздыхают толстяки.

– О чём-нибудь глупом, пари держу, – проговорил он.

– Подождите же, дайте мне сказать! – кричал пискливым тенором Тараканов, молодой человек, тонкий и высокий как аист, с волосами, висевшими на узеньком затылке в форме перьев, с длинным носом и крошечным подбородком. – Дайте же мне сказать! Ведь если все будем галдеть, выйдет чепуха. Дайте же мне сказать!

Другой, Поленов, с толстым лицом, курчавый и чёрный, не обращал на него внимания и старался развить свою мысль во что бы ни стало. Но его не слушали. Ещё три человека говорили, постепенно повышая голоса. Сергеев не выдержал и набросился на кого-то.

– Говорю же вам…

– Ерунда!

– Ни одно цивилизованное общество…

– Ерунда!

– О чём спорят? – спросила Марья Ивановна Степана Фёдоровича.

– О вчерашнем… о Шумейко… Законно или незаконно… Пройдите в кабинет, – прибавил он тем же тоном, пользуясь шумом, – и подождите там… Я хочу с вами хоть минуту побыть… Метафизики! Действительность – увы! – не рассуждает. Пожалуйста.

«Огневая девчонка», – аппетитно подумал Кромский, глядя вслед за уходившею Марьею Ивановною.

Спор между тем на минуту упал. Тараканову дали, наконец, говорить. Он запищал, плавно помахивая худенькой ручкой. Но недолго продолжалось его торжество. Сергеев стал прерывать его всё чаще и чаще, и образовался дуэт. Сергеев кричал, что Шумейко был его другом ещё на школьной скамье. Кто смеет порицать Дмитрия Шумейко? Кто порицает Дмитрия Шумейко, тот порицает принцип, которому служил этот человек – служил почище всякого радикального чиновника особых поручений (намёк на Тараканова). При слове «принцип» закипятился Поленов. Надо разобрать, какой принцип! Тогда снова все загалдели, и так громко, что играющие гневно глянули в сторону спорщиков и пожали плечами.