Последний из Саларов - Мохаммад-Казем Мазинани

Мохаммад-Казем Мазинани

Последний из Саларов

Ты хочешь

Тайну, что во мне,

Для всех на свете объявить

И шаха, скрытого пока,

Для всех на свете предъявить.

Издание подготовлено при поддержке Фонда исследований исламской культуры

©Фонд исследований исламской культуры, 2016

©ООО «Садра», 2016

Ты входишь в диагностический центр, и в нос ударяет странный запах: воняет болезнями и бедой. Девочка за стойкой сквозь голубые линзы смотрит на тебя фальшивым взглядом, а ее манера жевать резинку выражает насмешку над человечеством.

Как овца, не желающая идти на бойню, ты остановился перед ней и поздоровался. Но ответного приветствия не услышал. Потом всё же фиалковая расселина рта раскрылась, и из-за зубов, скованных ортодонтической проволокой, зазвучал голос.

– Слушаю вас.

Ты протягиваешь ей лист заказа, и она, раздраженно взглянув на него, отвечает:

– Анализ не готов. Ждите.

И ноготок с черным лаком, украшенным звездочками, указывает в холл.

– Присядьте. Я вас вызову.

Только теперь, оглянувшись, ты видишь остальных. На пластмассовых стульях сидят мужчины и женщины, с лицами бесцветными, быть может, от люминесцентных ламп, и ждут важнейшего ответа в своей жизни; в нем будет коротко, ясно и по существу подытожена тайна их судьбы.

И вот ты садишься на такой же стул и бездумно смотришь на молодые энергичные стенные часы, стрелка которых движется вперед скачками, и вскоре и твою судьбу эти часы откроют, подведут итог семидесятилетних ударов твоего сердца, никогда не желавшего биться по чужой воле; твоих печенок, более озабоченных общественной чистотой, чем собственным благополучием; твоих кишок, что ради поддержания пламени жизни трудились в неизбывном мраке, сжимаясь на манер червей; твоего желудка, чью работу нельзя свести к выделению ферментов и растворению питательных веществ: порой и желудок становился твоим оружием. Но сейчас твои изношенные органы трудятся через силу и словно ждут сигнала для того, чтобы тебе отомстить: ведь все тела рано или поздно предают своих хозяев.

Люди встают по одному, получают ответы и исчезают в темноте лестничной клетки. А ты всё ждешь; точно так же, как ждал, по сути дела, всю жизнь. Не результатов анализа мочи, кала или крови; то было другое, но всё равно – ожидание, постоянное и повсеместное. Под окнами ты караулил появление полицейских и на улицах долго ждал, чтобы убедиться: с товарищами – порядок; и в суде: пока судья огласит приговор; за тюремной решеткой ты ждал освобождения; а в детстве ты ждал, что ответит твой прадед, шазде[1], на твой вопрос:

– Ваше высочество, зачем Полосатка на меня уставилась?

Никто не знал, откуда взялась Полосатка. Однажды летом, ровно в пять вечера, кошка важно уселась прямо на террасе против главных покоев, уставилась на накрытый для курения опиума стол шазде. И взгляд ее был столь обжигающе навязчив, что старый князь вдруг вышел из себя и, взглянув на кошку столь же горячо, сказал Мирзе-хану:

– Эта сукина дочь так смотрит, будто весть плохую принесла.

Мирза-хан кивнул и трубку для курения опиума поднял так бережно, словно это был грудной младенец; и положил ее на мангал, причем хорошо был виден украшающий чашечку трубки портрет «киблы мира»[2]: вероломные усы и скорбный взгляд.

А Полосатка продолжала разглядывать вход в главные покои особняка. Тогда шазде схватил с мангала раскаленные щипцы и покрутил ими в воздухе – животное не пошевелилось. Даже веки не дрогнули.

– Эй, Султан-Али, а ну-ка прогони эту бесстыжую тварь!

Султан-Али, с засученными рукавами, взошел на террасу и, как только увидел Полосатку, сердце его так и заныло. Кошачьи глаза, словно пламенеющие угли, обожгли болью его глаза. И он начал шептать молитву и осторожно говорить животному: «А ну, брысь!»

– Чего делаешь, дурень? С котами человечьим словом не говорят!

Султан-Али, словно хотел посадить на гнездо суматошную курицу, развел руки и пошел на кошку. Она встала, потянулась и неохотно спрыгнула с террасы на трельяж виноградника – а винограднику этому исполнилась по меньшей мере сотня лет…

Салар-ханы рождались на свет в этой усадьбе поколение за поколением со времен Фатх-Али Шаха[3]. Их предок, которого так и называли «Большой шазде», был одним из бесчисленных сыновей Шаха-бабы[4], и, поселившись здесь, он каждую ночь с четверга на пятницу бодрствовал допоздна в хижине в глубине сада, в неверном свете фонаря; быть может, просто чтобы не забыли, что он еще жив. Согласно его завещанию, его тело после смерти завернули в войлок, отвезли в Кербелу и там предали земле. Сам он всегда говорил, что могилы у него не будет.

Усадьба состояла из внешней, мужской половины и из внутренней – женской. На внешней половине стоял высокий особняк с парадным входом и главным залом, с гостевым домом и жилыми покоями; тут имелась большая кухня, конюшня, хлев и прочие службы. Внутренняя усадьба, размером поменьше, соединялась с внешней крытым коридором.

Помещения хозяина ломились от разного добра и утвари: тут были керманские ковры ручной вышивки и хрустальные вазы, фаянсовые блюда и бронзовые подсвечники, фарфоровые чаши и кубки, шкатулки из трехцветных опалов, часы с узорами по эмали и кашмирские шали с коронами и венцами, кувшины с инкрустациями и резные столики… И повсюду разбросаны подушки для сидения. Почетное место на стенах Салары отводили саблям и огнестрельному оружию: от «маузеров» до дедовских ружей, заряжаемых со ствола. Несколько голов горных козлов торчали из стен главного зала, и их стеклянные глаза изумленно таращились прямо перед собой, словно смеялись над подстрелившими их охотниками.

Шазде, сын «Большого шазде», в основном проводил свою жизнь именно в этом здании. В молодости он был главой совместной «Ирано-русской пограничной комиссии», и многие страницы Ахалского договора были украшены его личной печатью. Его единственная оставшаяся в живых жена, которую все называли «Ханум ханума[5]», жила на женской половине. Уже давно спали они с ней в разных комнатах. Точнее говоря, Ханум ханума, по ей одной известным причинам, с определенного момента приказывала стелить себе отдельно от мужа.

У шазде родилось двенадцать сыновей и одна дочь, от разных жен. Десятым его сыном был Салар-хан; его родила Ханум ханума. И только этот сын остался жить с ними, остальные разъехались кто куда. Однако после того как Салар-хан сделал своей временной женой дочку старосты деревни Майан, между ним и его женой Таджи пробежала черная кошка. Ибо Таджи ни под каким видом не соглашалась впустить эту женщину в усадьбу, даже в качестве прислуги. И слова жены перевесили, ведь она уже была частью рода Саларов. Но и Салар-хан был упрям и переехал жить в деревню, под предлогом того, что так ему ближе к полям, садовым работам и мельнице с плотиной.

«Господин капитан» был сыном Салар-хана и Таджи, правнуком шазде; в свое время он чуть не свел с ума всю семью, решив пойти в армию. Хуже всего было то, что он там, в столице, взял себе жену – «современную штучку», которая, по словам шазде, была не из их глины, другая по всем статьям. Правда, эта тегеранская жена, Судабе-ханум, родив сына, в какой-то степени закрепилась в усадьбе, ведь ее сын был вылитым Саларом, лишь его франтовское имя прадед не принял и называл его «Остатки-Сладки»; так это прозвище к нему и прилипло.

Люди из семьи Султана-Али были потомственными слугами Салар-ханов, и жили они в сторожке возле крытого коридора. У Султана-Али и его жены Шабаджи была всего одна дочь и двое сыновей. Больше плодиться не разрешил старый шазде: мол, нечего тут рожать семерых, восьмерых, а то и десятерых… нечего! Лакейство было не единственным занятием Султана-Али. Случалось, нищие местные женщины приносили ему своих больных детей, и он их вылечивал. Никто так, как он, не умел поплевать на рану и растереть или обвести болячку особой чертой… А когда шазде не видел, то и господская конфета отправлялась в рот больному.

Под террасой перед входом в особняк находились две каморки, которые все называли просто – «берлоги», а в них жили две «бабы-яги»: старушки, о которых никто уже и не помнил, были ли они в молодости чьими-то женами или рабынями, служанками или кормилицами. Имена у них были те еще: Обрез-Коса и Быстроножка; первая смуглая, вторая – кровь с молоком. Хотя они были сильно в возрасте, но без дела старались не сидеть: то возились с сухим кислым молоком, разводя его, то раскладывали на солнце сушиться зрелые абрикосы – получалась отличная курага. То на подносах зерно перебирали, а еще орехи кололи, чистили гранаты или отскребали нагар с пекарных форм… Если совсем работы не было, то сидели на солнце, запасая энергию впрок. А порой, когда Быстроножка была в ударе и мужчин поблизости не наблюдалось, она надевала парик, деревенскую короткую юбку и начинала звенеть бубном и зазывно танцевать и гримасничать. Представления эти бывали искусны, и настолько, что собиралась и усадебная прислуга, и даже местные женщины, хохотали чуть не до обмороков. Обрез-Коса тоже была первоклассная «машатэ» – наряжальщица; решив тряхнуть стариной, она, бывало, кипятит в кастрюльке гранатовую кожуру или красильную марену, потом женщинам волосы красит. Или при помощи хны и промасленной бумаги, из которой ножницами вырезала трафареты, она на ладонях и ногах женщин делала похожие на татуировку картинки: всмотришься – рот разинешь. Жаль, что чаще всего она бывала сильно не в духе: пудом меда не подмажешь. Злобилась и всё ворчала и хмурилась, и цеплялась ко всем, а иногда и вовсе не вылезала из «берлоги» по нескольку дней. В таком настрое она всё возилась с какой-то ветошью и раздраженно дергала морщинистым ртом. Говорили, что в молодости и колдовством она занималась, но в последнее время никто за ней этого не замечал. Разве что Быстроножка видела однажды, как та втыкала иглу в восковую куклу, которую сама же и слепила.