Вышедший из моря - Агата Кристи

Агата Кристи

Вышедший из моря

Мистер Саттертуэйт чувствовал, что стареет. И не мудрено, ибо в глазах многих он уже давно был стар. Юноши при его упоминании небрежно переспрашивали: «Кто, Саттертуэйт? Да ему уже должно быть, лет сто. Во всяком случае, никак не меньше восьмидесяти». Даже добрейшая из девушек могла снисходительно обронить: «Бедный мистер Саттертуэйт! Он такой старенький… Думаю, ему уже под шестьдесят!» А обиднее всего, что на самом-то деле ему было шестьдесят девять.

Сам он, впрочем, стариком себя не считал. Шестьдесят девять лет — не старость, а, напротив, прекрасная пора, когда перед человеком еще открыты широчайшие возможности и только-только начинает сказываться приобретенный за годы жизни опыт… Однако ощущение старости — это совсем иное. Это усталость, которая постепенно овладевает сердцем, так что хочется с тоскою спросить себя: да кто же я, в конце концов? Ссохшийся старичок, не наживший за свой век ни жены, ни детей — ничего, кроме коллекции, которая в этот момент кажется почему-то не такой уж и ценной? И никому нет дела, жив я или умер…

Тут мистер Саттертуэйт счел за лучшее прервать свои размышления как бесплодные и никуда не ведущие. Уж кому-кому, а ему было лучше всех известно, что, будь у него жена, он ее давным-давно уже мог возненавидеть, что дети явились бы постоянным источником тревог и волнений и что любые посягательства на его время и внимание были бы ему крайне неприятны.

«Комфорт и покой, — твердо сказал себе мистер Саттертуэйт. — Только комфорт и покой!.. Вот все, что мне нужно».

Эта мысль напомнила ему о полученном утром письме. Он вынул его из кармана и перечитал еще раз, смакуя каждое слово. Во-первых, письмо было от герцогини, а мистер Саттертуэйт очень любил получать письма от герцогинь. Данное послание, правда, начиналось с просьбы об изрядном денежном пожертвовании в чью-то пользу и без этой надобности вообще вряд ли было бы написано, не сама просьба облекалась в выражения столь изысканные, что мистер Саттертуэйт готов был забыть, что послужило поводом для обращения к нему.

«Итак, Вы покинули нашу Ривьеру, — писала герцогиня. — Как-то Вам живется на этом Вашем загадочном острове? Надеюсь, все не так дорого, как здесь? У нас тут цены подскочили просто до неприличия — Коннотти совсем совесть потерял. Так что, видно, с того года и я на Ривьеру больше не ездок. Не исключено, что если Вы представите благосклонный отзыв, то я тоже проведу следующий сезон на Вашем островке. Конечно, пять дней на корабле — не шутка, но зато я буду абсолютно спокойна: раз уж Вы что-то рекомендуете, значит, это действительно здорово! Ах, Саттертуэйт, Саттертуэйт, этак Вы скоро превратитесь в изнеженного господина, который печется лишь о соответственных удобствах!.. Спасти Вас от этой участи может разве только одно — Ваш безмерный интерес к делам ближних…»

Мистер Саттертуэйт сложил письмо и живо представил себе герцогиню с ее обычной скупостью и внезапными приступами неуемной щедрости, с ее колким языком и всплесками бьющей через край энергии…

Энергия — вот чего всем нынче так недостает! Он вынул из кармана еще один конверт, из Германии, — от молодой певицы, которой он кое-чем помог.

Письмо ее было полно изъявлений самой искренней признательности.

«Дорогой мистер Саттертуэйт, как мне Вас благодарить? Я просто боюсь поверить, что уже через несколько дней мне предстоит петь Изольду».

Как жаль, что Ольге придется дебютировать в «Тристане и Изольде»! Она славная, старательная девочка, и голос у нее прекрасный, но у нее совсем нет темперамента, нет страсти. «Оставьте нас! Все ступайте прочь! Так желаю я! Я Изольда!..» Нет, в ней этого нет! Той силы, несгибаемой воли, которая слышится в мощном финальном «Ich Isolde!».[1]

Что ж, во всяком случае, хоть кому-то он помог! Жизнь на острове нагоняла на него тоску. Ах, зачем он покинул Ривьеру — такую знакомую и родную, где он и сам был всем как родной! Здесь же до него никому нет дела… Им даже невдомек, что перед ними тот самый мистер Саттертуэйт — друг графинь и герцогинь, покровитель писателей и певиц. На острове ему не встретилось ни одной мало-мальски значительной фигуры ни из высшего общества, ни из мира искусства. Все здесь расценивали друг друга исключительно по тому, кто какой сезон проводит на острове — седьмой, четырнадцатый или двадцать первый.

Глубоко вздохнув, мистер Саттертуэйт вышел из отеля и свернул в сторону голубеющей внизу бесформенной бухточки. Из-за заборов на дорогу с обеих сторон лезли алые ветки цветущей бугенвиллеи,[2] и мистер Саттертуэйт шел между ними, как сквозь строй. Рядом с этим нахальным великолепием сам он казался себе бесконечно старым и седым как лунь.

— Я стар, — бормотал он. — Я стар, и я устал…

Наконец, к облегчению мистера Саттертуэйта, бугенвиллеи кончились. До моря было уже недалеко. Уличный пес, остановившись на солнышке посреди проезжей части, сладко зевнул, потянулся, сел и начал сосредоточенно чесаться. Вдоволь начесавшись, он встал и обозрел окрестность в надежде увидеть что-нибудь интересненькое.

Под забором была свалена куча мусора — к ней, в радостном предвкушении, он и направился. Так и есть, собачий нюх не подвел: вонь от свалки превосходила все ожидания. Он еще раз с вожделением принюхался — после чего, подчиняясь непреодолимому порыву, повалился на спину и стал остервенело кататься по зловонной куче. Да, решительно нынче утром он попал в собачий рай!.. В конце концов, это занятие его утомило, он встал и снова лениво побрел на середину дороги. Вдруг из-за угла без всякого предупреждения на полной скорости вырулил обшарпанный автомобиль, сбил собаку и, не замедляя хода, промчался мимо.

Пес поднялся на ноги, постоял так с минуту, с немым укором глядя на мистера Саттертуэйта, — и упал. Мистер Саттертуэйт подошел, нагнулся: пес был мертв. Размышляя о том, как жестока и печальна бывает жизнь, мистер Саттертуэйт проследовал дальше. Как странно — в собачьих глазах застыл немой упрек! «О мир! — читалось в них. — О добрый прекрасный мир, в который я так верил! За что ты меня так?..»

Мистер Саттертуэйт прошел мимо пальм и беспорядочно разбросанных белых домиков, мимо пляжа из застывшей черной лавы — отсюда когда-то унесло в море знаменитого английского пловца, да и сейчас тут ревел прибой, — мимо естественных каменных ванночек с морской водой, в которых старательно приседали дети и пожилые дамы, воображая при этом, что купаются, мимо всех них, по извилистой дороге, ведущей на вершину утеса. Там, над самым обрывом, одиноко стоял большой белый дом, очень удачно прозванный «La Paz».[3] Его зеленые выцветшие ставни всегда были наглухо заперты. Кипарисовая аллейка вела через заросший сад к открытой площадке на краю утеса, откуда так хорошо глядеть и глядеть вниз, в синюю морскую пучину…