Меч и его Эсквайр - Татьяна Мудрая

Татьяна Мудрая

Меч и его Эсквайр

– За греховную любовь брата к сестре – костёр,

– угрожающе сказала Стемма.

Вульфрин рассмеялся.

– И ты хочешь стоять перед народом опозоренный?

– Я буду стоять таким, каков я есть.

Знак I. Филипп Родаков. Рутения

Будильник, до упора набитый звоном, едва трыкнул и замолк навсегда, но меня уже содрало с моей узкой кушетной лежанки и резко поставило на ноги. Мой драндулет, который стоял прямо под моим окном двумя балконами ниже, гукнул охранной сигнализацией и тотчас же смолк – очевидно, сосед, торопясь на работу, как всегда, задел плечом зеркало заднего вида. Люблю старинные механические устройства и архаические однократные глаголы – с ними хоть как-то совладать можно. Что пришпилишь к словарной коллекции, а что и само заткнётся. Особенно это зацениваешь, когда близится нашествие твоего бледнолицего дружка, обещавшего заглянуть сюда аккурат между ночной сменой и дневной. Днем он отсыпается, ночью… Ночью, скажем так, работает. Хотя его дневные сны – тоже вроде как полезная деятельность: по супружеской части.

Грохнув лейкой душа о раковину, я взбодрился и умылся. Плюхнув точную меру фильтрованной воды в электрочайник, полученный кипяток – в порцию кускуса с куркумой и шафраном, звякнув ложкой о тарелку и грюкнув тарелку в мойку, покончил с завтраком. Провел по двухдневной щетине одноразовым бритвенным станком. Сунул ноги в тапки, голову в майку с лозунгом на испано-перуанском: «La hoja de cola no es droga», то бишь «Лист колы не есть наркотик». Получилось оперативно, как заседание Чрезвычайной Тройки.

Дело в том, что Хельмут никогда не бывает расположен к ожиданию. С какой-то стороны наш одинокий охотник вообще целые сутки бодрствует, хотя с другой – прилежно спит то по ту, то по эту сторону мироздания. Это как еще посмотреть. Вчера вечером, проснувшись из Верта в Рутен, он специально связался со мной, чтобы сказать, что после дежурства по охране окружающей городской среды забежит ко мне и передаст очень важный мемуар с той стороны.

А я, понимаете, чувствую ответственность за то, что сотворил. Автора, который оставил своих героев на произвол судьбы, следовало бы предать самой жуткой из тех казней, что они понапридумывали в безнадзорном и беспризорном состоянии.

Нет, в самом деле, – за что мне такое? Лет этак двадцать пять – тридцать назад, в разгар перестройки, вдруг стало возможно издаваться без литования и за свои деньги, а под боком у меня кстати появилась знакомая типография – служебная, но, представьте себе, со вполне высокой печатью. И очень желающая моих денег. Не таких больших.

Вот я и выгреб кое-что из письменного стола, чтобы отнести им. Любимую поделку времен моей юности, до отказа начиненную именами, событиями и героями из тех, что валяются у литератора прямо под левой ногой, когда он встает с нее из постели. Пастиш с примесью печворка…

Mediterranea, Средиземье – это общее название моей выдумки я спер у Средиземного моря и тоже приспособил к делу. (Правда, сами насельники это имя отмели куда как быстро). Четыре условно средневековых страны с лёгкой примесью германского предвозрождения и исламского Ренессанса, которые покоятся в сердцевине таинственных океанских вод, точно консервированный персик в сиропе.

Готия: гибрид Испании с ее инквизицией, Супремой и гарротой, жгучими красавицами и пьянящим хересом – и Франции, чью Жакерию я успешно поменял на Великую Санкюлотскую Революцию, имевшую место быть куда позже.

Франзония: Германия, Чехия и вроде как самую малость снова Франция.

Скондия, или Сконд: нечто мусульманское, исмаилитское и так далее, но с большим плюсовым знаком. Блаженная страна Ал-Андалус. Население страны отчего-то сильно смахивает на моих дорогих рутенцев: слегка смуглы, широкоглазы и русоволосы. За редким исключением в лице жутко темнокожего Сейфи, пожалуй.

И в самой сердцевине этих толстых загнутых лепестков – Вестфольдия. Вестфольд, как они сокращают себя повсеместно. Мир исландских саг и германской Песни о Нибелунгах. По крайней мере, в смысле закалки характеров. Как ни удивительно, жители этого края довольно быстро отказались от самоуправства при исполнении судебных решений. Когда сильно разветвлённому семейству предлагают исполнять решение альтинга силой своих собственных рук, это чревато большой и кровавой потасовкой между родами и множеством незалеченных обид. Самоуправство в деле казней – штука еще более неприятная. Вот оттого и появились на свет особи, подобные моему Хельму Торригу, – или, вернее, его духовному отцу. Живущие на отшибе, презренные и почитаемые в одно и то же время, независимые и нелюдимые. Исполнители суровых судебных приговоров. Палачи.

А уж люди-то какие в этих государствах!

Завиш из Фалькенберга, пылкий любовник и принц-консорт при Кунгуте, королеве чешской. Королева Мария-Антуанетта и граф Аксель Ферзен. Монах-генетик Грегор Мендель. Кардинал Арман дю Плесси де Ришелье, куртизанка Марион Делорм. Возведенный в дворянское звание палач Шельм фон Берген. Святая мусульманка Рабиа. Святая христианка Жанна Орлеанская. Такие дела.

Но вот что забавно. Книжка, сляпанная по той причине, по какой собака чешется, и изданная на сходных основаниях, поимела хорошую раскрутку. У меня появились не только читатели, но и единомышленники. Не так много, но один из них сделался богат и влиятелен настолько, что вскладчину с коллегами купил для меня новехонький малый истребитель класса «корабль – корабль», списанный из воздушного флота по причине капризности. Я же его и испытывал, кстати. В серию эти летуны не пошли, но именно мой экземпляр я взнуздал, обротал и объездил на славу. (Как понимаете из моей лексики, всё свободное от полетов время я проводил на центральном ипподроме столицы. Не ради одних ставок на бегах, ясен пенни.)

Хорошо, что я все-таки не из больших талантов и моему разудалому творчеству не грозит судьба стать общераспространенным чтением. Ибо каждый из моих избранных и понимающих читателей ходит в Верт и обратно как два пальца облизать. Стоит ему открыть мою книгу и хорошенько в нее вчитаться. Проникнуться ритмом и красотами слога. Глядя прямо в текст или вспоминая его в уме. Привычно, как любое хождение в народ.

Ну да, сами коренные жители иногда называют свою землю Вирт, но это словцо в рутенской стороне уж очень замызгано. Виртуальность, Вирту господина Желязны, Вирт господина Джеффа Куна – без комментариев, в общем.

Вот другая весть, более свежая, потревожила меня куда больше. Тамошние народы – особенно после того, как их, так сказать, «выкупили», – наловчились подбираться к нам, тутошним, используя методику известного научно-фантастического рассказа. Через барьер между обеими реальностями – в полумертвом клиническом состоянии. Изредка такой гонец умеет кое-как оклематься, но чаще попадает в Эреб, или Лимб, или Элизий, или Шеол, или даже Хеоли – как там его зовут в разных культурах. Он у нас с ними общий, причем с разницей в пользу… как их? Вертцев. Вертдомцев. Нехилый блат у них там. Сторожевым трехглавым животным для них работает кот. Как сплетничают, прямой потомок того, Чеширского, по женской части… тьфу, линии. Самый первый выходец из Оборотной Земли (попавший, как и хотел, в Верт, но при большой надобности мог бы и назад в Рутен) сего котяру хорошо подмазал, но чем – никак не признаётся, зараза. И, держу пари, сегодня тоже не призна́ется.

Потому что он как раз сейчас ко мне прибудет.

За сим и за этим я поскреб закольцованным в пламенный агат мизинцем левой руки седую щетину на подбородке – запустил себя, однако! И поперся отворять входную дверь: из домофона уже вовсю раздавался голос моего стального рыцаря.

Вот Хельм, судя по голосу, пребывал в отличной форме, как и всегда. Стройный – тогда как я был всего-навсего поджарым. Его быстрота и гибкость приятно контрастировали с моей стариковской суетливостью. Что отметим дальше? Серебристые с голубоватым оттенком кудри против моей волосяной серости типа «перец с солью». Ровная и белая, как у юнца, кожа против моей морщинистой и загорелой обезьяньей хари. Неизменные сорок лет против моих все нарастающих и усугубляющихся шестидесяти.

Потому что у Торригаля совершенно особые счеты со временем. Мы оба носимся туда – обратно: из Рутена в Верт и из Верта в Рутению. Только мое личное время носит биологический характер, а его… минералогический, наверное. Или вообще парадоксальный.

Когда он впервые приобрел человеческий облик, его тотчас отбросило либо в исторический, либо в мифологический тринадцатый век – по-моему, а эпоху Предвозрождения. А потом он просуществовал, меняя не облики, а имена и документы, до начала моего двадцать первого столетия, где я его – или он меня – крепко ухватил за жабры.