Меч и его Эсквайр - Татьяна Мудрая

Когда я раскрыл книгу прямо на изображении Священного Ясеня и установил на низкую подставку, наша малютка которая играла тут же на ковре своими тряпочками и погремушками, издала странный, мелодичный звук и вдруг встала на дыбки без опоры. Покачалась на мягких, непривычных ножках – и резво засеменила вперед, чтоб не упасть. Остановилась Бахира только тогда, когда ручки ее уперлись в книжную страницу, слегка ее примяв. Но нам с женой ничуть не было жаль моего труда – он послужил наилучшему. Разумеется, я тут же подхватил мою девочку на руки и стал покрывать всё ее нежное тельце горячечными поцелуями.

– Праздник Первого Шага, – произнесла моя жена негромко и почти без оттенков.

– Ох, да конечно! Отметим, непременно отметим, радость моя.

– Кто твоя радость? – продолжила она в том же по виду безразличном тоне.

– Вы обе – мои ненаглядные девочки. У вас даже имена созвучны: Захира и Бахира. Звезда и Море. Ты цветом золотая Осень, она – зеленая Весна.

В своем неприкрытом счастье я как-то позабыл про обычай, связанный с этим древним празднеством: отец, становясь лицом к лицу с ним, протягивает ребенку – вне зависимости от пола – яркий кожаный кошель для монет или бумаг и кинжальчик в простых ножнах. И то, и другое в Скондии носят как мужчины, так и женщины, ибо самое для тебя драгоценное надлежит защищать оружием. Что малыш выберет, то и будет его судьбой…

Ну разумеется, мы отпраздновали прямохождение младенца ровно через месяц и очень шумно, Бахира на глазах у всего честного народа выбрала прелестную, сплошь расшитую золотой нитью сумочку для рукоделий, которую домочадцы смастерили ей подарок, и всё вновь оказалось на своих местах.

А немного позже – ибо время, как я уже говорил, летит неотвратимо, и каждый год подобен краткому мановению ресницы – я стал повсюду водить мою девочку с собой.

Был ли в том прямая нужда, как я убеждал себя в те дни? Разумеется, Турайе и без нее хватало забот: приходилось пестовать, помимо вечной нашей малышни, еще и тетушку Инайю, которая стала опухать от не очень понятной лекарям болезни, и Захиру, которая принималась, что ни зима, худеть, покашливать и отхаркивать вязкую мокроту, и даже моих мальчишек, что, естественно, отбились от моих рук, но пока не прибились к настоящему делу. Ну, грамматический тривиум, а также ал-Джабр и аль-Мукаббала – это было неизбежно, в бездельниках моих сыновей никто не числил и в плохой компании никто не видел. Однако и в чём-то особенно добром они не были замечены также.

И вот после умывания и завтрака я забирал свою красавицу, уже наряженную для выхода: короткое шёлковое платьице вразлет и такие же шаровары, тончайшая газовая косынка поверх светлых кудрей, крепкие тупоносые башмачки из лучшей кожи. Все пестрое, тисненое, узорчатое – как будто солнце глядит на нас обоих сквозь прорехи в листве, что проделал ветер. Мы шли рядом, старательно выверяя шаг, чтобы ей не приходилось частить вприпрыжку, а мне – семенить.

Сначала мы заходили в новомодную печатню, где делали доски для набора моих «Достославных изречений».

– Смотри, дочка, – говорил я, поднимая со стола чистую доску, уже отшлифованную и приготовленную под резец. – Вот это продольная доска, на ней делают рисунок или пышную надпись, а потом вынимают древесину вокруг каждого штриха, чтобы он стал как бы горной цепью посреди низины, и смазывают штрихи краской. Дерево должно быть таким мягким и податливым для ножа, чтобы его легко было резать, и достаточно твердым и прочным, чтобы держать натиск, когда им бьют о бумагу сотни, а то и целую тысячу раз. Это неплохое сырье для букв, но если хочешь сделать тонкий и многообразный рисунок, надо распилить ствол поперек и очень хорошо отполировать.

– Дэди Арм, – говорила моя умница, – помнишь, как ты мне показал разделение языка? На первые элемены?

Картавит она почти незаметно.

– А, ты запомнила? Первоэлементы, такие малые частицы всего на свете, ну, как анималькули болезней и прокисшего молока, есть и среди звуков нашей речи. Их почти всегда немного: три десятка, четыре… Как называются наши, скондийские?

– Харф. Жесткий звук с пением трех видов.

– Правильно. А-И-У. Иногда еще О и Э.

– И каждый харф можно записать одним значком. Рисунком.

– Верно. Так мы и пишем.

– А нельзя и резать так? По штучке на харф?

– Франги так и делают.

– А ты не франг?

– Когда говорю по-вестфольдски или по-франзонски, то да.

– А когда режешь вместо разделенных малых смыслов хитрые и сложные узоры – ты кто? Скондиец, как я и мама?

Из этого такого сложного для девочки ее лет рассуждения я понял лишь одно.

Она сделала нас с Захирой своими в Вард-ад-Дунья, даже не задумываясь над этим. Просто смахнула проблему ручкой, как пыль с гладкой поверхности…

И я даже позабыл, что мне задали вопрос.

– Дэди, – говорила дальше моя дочка, – меня уже научили, как писать Нун, который похож на чернильницу, Алиф, который похож на перо, и Мим, который сворачивается, точно сытая кошка или ее клубок, а, может быть, как губка для стирания ошибок. Нани Рабиа говорит, что теперь мне легко будет научиться грамоте. Они, эти писательные закорючки, в своей основе совсем простые. Почему нельзя дать каждому харфу единственный знак, а потом вырезать его на куске дерева и набрать страничку из них?

– Можно, конечно. Самые простые надписи так и делают. Но только не стихи, не священные книги и не рассуждения мудрецов. Догадайся, почему?

И тут она меня снова удивила:

– Потому что извилистая красота дает больше знания, чем прямой и отчетливый ум. Так же как стихи сильнее простой речи. И еще потому, что если размножить чудо, чтобы досталось всем понемногу, каждый получит с него только бледный оттиск.

– Кто тебя научил так говорить, – тоже наша Рабиа? Или ее муж?

– Само как-то в воздухе выткалось и на меня упало… Ай!

И Бахира рассмеялась совсем по-девчачьи.

Потом мы с нею прошлись до книготорговой лавочки, где я иногда проверял счета, записанные почти теми же харфами. Филипп, помнится, называл их арабскими сифрами или просто цифрами. И снова моя девочка ползала тонким пальчиком по столбцам, пытаясь и в этом разобраться. Когда я пробовал научить ее – не игре на ребеке и худе, для которых ее ручки были еще слабы, но лишь умению читать нотные знаки, зу муфассал, до, ми, фа и соль, то оказалось, что и в них она способна легко увидеть все те же извилистые знаки универсального скондийского письма. Так вся сотворенная людьми вселенная красоты воплощалась в ее глазах в нечто цельное, соединённое одной тайнописью, единым шифром.

Удивительно ли, что с самого нежного возраста моя дочка легко переходила от одной дисциплины к другой, что ей легко давались и языки, и математика, и музицирование?

И еще одна наука также мимоходом коснулась ее – та, что один рутенский мудрец назвал веселой…

Разумеется, проходя по утренним улицам, мы уже могли видеть стройные позлащенные фигуры, почти сплошь закутанные в батист и виссон, – от затылка до пят. Тяжелые сверкающие браслеты, кольца и серьги, сияние огромных глаз на чистом смуглом лице, ниспадающие до пят волосы, обыкновенно тёмные, – девы-жрицы Энунны.

– Дэди Арм, они из храма?

– Угу.

– Что они делают так рано?

– Служат богине.

– А чем?

– Собирают деньги и пожертвования. Ищут себе и своей Великой Матери новых почитателей.

– Ты их тоже читал?

Я с возмущением потряс головой, что, мне кажется, слегка огорчило Бахиру.

– Ни одной строчки.

– Может быть, зря, дэди?

Вот так я учил мою девочку и сам незаметно для себя учился у нее. Самое главное, что у меня начало получаться – быть скондийцем. Правы были все те чужеземцы, которые говорили, что лишь тот становится здешней порослью, кто сам даст этой земле поросль – своих кровных детей. Сабров – так зовут местную колючую и непривередливую траву.

А Бахира была, что называется, из своих своя. И как своя – легко узнавала прихотливую здешнюю грамоту, где лишь в самом начале было можно наблюдать четкие прорисовки, а потом знаки то смыкались, то размыкались в своем начертании, обрастая усиками и гроздьями, надписи самым невероятным образом меняли форму: от курчавой виноградной лозы до жестких черт и прорезей в камне, – а тексты то тянулись смирной чередой барашков с правой стороны листа на левую, то скручивались улиткой, рогом изобилия, колесом Фортуны. Как посвященная в тайны, навскидку училась кой-чему из мастерства моих боевых братьев – я пробовал оставлять ее одну в садике или тенистой прихожей тренировочных зал, но она без помех проникала за мной внутрь, и самым строгим стражам Тайны не приходило в голову ее остановить.

А однажды я застал на женской половине моего собственного дома совсем уж неожиданную компанию.

Трёх самых знаменитых жриц Великой Матери, обладавших наследственными именами Билкис, Бастис и Билитис. Когда высокая жрица умирает для службы в храме, то бишь попросту стареет, ее тронное имя принимает одна из молодых. Хотя кое-кто из них, и в самом деле, я думаю, умирает, так сказать, в непрестанном служении.