Мачо - Надежда Нелидова

Надежда Нелидова

МАЧО

ГОСПОЖА ИЗ САН-ФРАНЦИСКО

Девушка, принимавшая заказы на междугородной телефонной станции, запомнила эту маленькую женщину в дорогой шубке, хрупкую, как статуэтка. Она была без головного убора, хотя еще стояли морозы. В пышных черных, сложно и небрежно причесанных волосах бриллиантовой крошкой блестели и дрожали капли растаявшего снега.

Лицо у нее было такое ухоженное, что казалось светящимся изнутри. В маленьких ушках покачивались сережки с невидными, прозрачными, как стекло, камешками. Но девушка, сидящая на заказах, знала, что эти камешки называются бриллиантами и стоят больше ее годовой зарплаты. После работы она иногда забегала в ювелирный магазин напротив и простаивала у прилавков, по очереди мысленно примеряя на себя сверкающие драгоценности с черного бархата под стеклом и привлекая суровые взгляды охранника.

Девушка на заказах не так давно занимала это место и не устала в свободное время разгадывать и сочинять разное про абонентов. Теперь ей думалось, что маленькая изящная женщина непременно запросит что-нибудь такое: Варшаву, Париж, или Сан-Франциско… Выдумка ей понравилась.

Женщина в шубке заказала уральский со смешным неразборчивым названием. Когда по микрофону объявили, споткнувшись на названии, поселок, она быстро пробежала, стуча каблуками, душисто опахивая сидящих полами шубки.

Женщину звали Елена Андреевна. Родилась и выросла она в том самом уральском поселке со смешным названием. Когда Леночка долго не засыпала, мама, не зная других историй, рассказывала одну и ту же, про день дочкиных крестин, очень похожую на сказку про принцессу и фей.

У матери Елены Андреевны было семь сестер, и все были пристроены в приличные места: кто в общепите, кто в торговле, кто на складе. Только младшая, рыжая Эмма, была позор семьи: непонятно на что, где и с кем жила. Съехавшиеся на крестины племянницы сестры не поскупились на богатые подарки: кроватку с тюлевым пологом, платьица в кружавчиках, пупсиков, мягкие игрушки, кукольную посудку, погремушки…

И тощая, как кошка, Эмма, которую никто вообще-то не звал, потому что даже точного адреса ее не знали, тоже приволоклась. Развернула газетный сверток, вынула маленькое бело-розовое махровое полотенчико. Конечно, барахло, мade in China, после первой же стирки расползется, полиняет, а все равно молодец. Полотенце было сплошь вышито иероглифами. Эмма у всех путалась под ногами, объясняя смысл надписи: дескать, если новорожденную утереть этим полотенцем, она станет писаной красавицей с личиком белым, как снег, щечками румяными, как заря. Но Эмма очень скоро вышла из строя, перебрав крепленого, и прикорнула на диване. Тем не менее, новорожденную уже без ее участия торжественно умыли и, несмотря на протесты и крики малышки, крепко, с ритуальными приговорами утерли полотенцем.

Дешевый подарок Эммы, как и следовало ожидать, быстро потеряло товарный вид. Им стали подтирать Леночкину попку, а вскоре и вовсе то ли разрезали на подгузники, то ли пустили на тряпки. А Эмма лет через пять вообще исчезла, говорили, уехала с очередным усатым ухажером, торговцем виноградом, куда-то в дикую горную республику, и больше не появлялась. Для порядка объявляли во всесоюзный розыск, да куда там. Кошка, она и есть кошка.

«Зато ты у нас теперь самая беленькая, самая славная девочка», – говорила мама, и это была правда. Леночка улыбалась, крепко закрывала глазки и не просыпалась до самого утра.

Мать Леночки работала закройщицей в районном быткомбинате. Не лишенная приятных внешних данных, в молодости она мечтала уехать в Москву и стать манекенщицей. Но, родив, остепенилась и посвятила себя целиком воспитанию ребенка. Она не читала педагогических книг и не слушала педагогических передач по радио. Просто она как умела готовила Леночку к семейной жизни.

Пока Леночкины одноклассницы, хорошистки и отличницы, грызли гранит науки, изучали виды и подвиды парнокопытных, зубрили спряжения и вычисляли интегралы, безжалостно снова и снова заставляя жюри на олимпиадах восхищаться их вундеркиндовскими способностями, серенькая троечница Леночка потихоньку училась вязать свитерочки и салфеточки, печь тающие во рту «муравейники» и «полосатики», танцевать в районном ДК бальные танцы и петь под гитару слабеньким, но приятным голоском.

Когда умницы-разумницы одноклассницы, получив под туш и аплодисменты свои медали и красные аттестаты, через полчаса на танцах подпирали сутулыми лопатками стены, Леночка со своими смоляными кудряшками, в миленьком, пошитом ею самой платьице, была просто нарасхват. Когда одноклассницы, студентки уже, корпели над учебниками и курили в университетских туалетах (кое с кем из сокурсников уже завязывались робкие романы, и даже была одна ожидающая ребенка пара, которая, не веря в собственное счастье, приняла от коменданта общежития ключ от комнаты в конце коридора у туалета), в это самое время Леночка прописалась у бездетной столичной тетки, устроилась в райвоенкомате делопроизводителем, где успела встретить(производил с целой свитой офицеров проверку), страстно влюбить и женить на себе бездетного вдовца сорока пяти лет, военнослужащего в чинах. Пройтись по улице Горького под руку с седовласым величественным мужем – это было не с курсантиком прошвырнуться по улочкам родного городка.

И поселилась Леночка в лучшем районе столицы, в квартире с паркетами и высокими потолками, в розовом доме с башенками, взметнувшимися под самое небо, как и полагается принцессе.

В один из своих приездов мать, под старость вновь игравшая в восторженную девочку, капризно пожаловалась, что у нее не все хорошо со здоровьем, районные врачи рекомендуют жить поближе к столичным профессорам.

На это Леночка, вернее, Елена Андреевна, отставив позолоченную ложечку, которой насыпала заварку в серебряный чайник, с таким изумлением взглянула на мать, что та живо осеклась.

Елена Андреевна нигде не работала. Муж был на девятнадцать лет старше ее. А чтобы старый муж, генерал, носящий Геройское звание, заставлял юную хорошенькую жену зарабатывать на хлеб – это, знаете, и слов нет, в это никто и не поверит.

Поэтому о работе и о тех, кто ею занимался, у Елены Андреевны было смутное представление, вроде как о некоей колеблющейся производственной массе, как о сером тумане.

Когда в одиннадцать часов утра она нежилась в просторной, на полспальни, кровати и дикторы радио из соседней комнаты свежими жизнерадостными голосами сообщали об успехах на заводах и фабриках страны, о тоннах высококачественной стали и километрах крепкой пряжи, ей неизменно рисовалось одно и то же: громадный гулкий зал, грохочущие машины и бедненькие человечки, все в комбинезонах, все на одно лицо, делающие что-то однообразное, непонятное и потому пугающее Елену Андреевну.

В эти минуты она особенно ощущала, как мягка и невесома пуховая перина, в которой утопало ее тело, как толсто и тепло верблюжье одеяло, каким тонким, свежим, душистым бельем она окутана. Елена Андреевна, балуясь, начинала энергично шевелить кончиками розовых пальчиков на ногах, блаженно сжимая и разжимая их, и тихонечко смеялась.

А ведь кто-то пять часов назад вставал по звонку будильника, выходил в черноту морозной ночи, садился в промерзший угарный автобус, а потом начинал работать – и это на весь день… Бр-р, с ума можно сойти!

Елена Андреевна была освобождена и от обязанностей домашней хозяйки. В доме мужа уже восемнадцать лет жила домработница – не какая-нибудь грубая деревенская тетка, а Лидия Михайловна, миниатюрная старушечка с сухими натруженными ручками, всегда в клеенчатом фартучке, в треснувших от старости, но начищенных лакированных туфлях, в капроновых чулках. Переделав утренние дела, она садилась с «Аргументами и фактами» в кресле в прихожей, ожидая хозяина, чтобы помочь ему снять шинель, расстегнуть китель, подать тапочки и горячий обед.

Но вы ошибаетесь, если думаете, что Елена Андреевна скучала. День ее был заполнен до отказа, и к вечеру она страшно уставала.

Все утро Елена Андреевна занималась гимнастикой. Каждое упражнение носило название: «гибкий позвоночник», «осиная талия», «упругая грудь»…

И эти часы были не только не утомительны, но, напротив, были ее любимым временем суток. После упражнений она с ало горящими от напряжения и холода щеками (балконные двери распахивались настежь даже зимой), с высоко подымающейся грудью, стояла, с наслаждением ощущая в себе каждую звонко поющую косточку, унимала и никак не могла унять дыхание.

К этому времени ее уже ждала ванна, которую готовила Лидия Михайловна, в воде нужной температуры были разведены шесть колпачков благоухающей французской пенки.

После ванны она запиралась в спальне, задергивала на окнах портьеры, включала бра – два розовых колокольчика, заливающих спальню мягким яблочным светом и становилась перед большим трюмо. Всего минуту стояла она перед ним, но этого было достаточно, чтобы зеркало в который раз было вынуждено признать: