Святотатство - Джон Робертс

Джон Мэддокс Робертс

«Святотатство»

1

Порой я сомневаюсь, что мы способны составить хоть сколько-нибудь достоверное представление о том, что происходило в прошлом. Мертвые молчат, следовательно, историю пишут те, кому удалось выжить. Из этих выживших лишь некоторые являлись непосредственными участниками событий, другие же лишь слышали их рассказы. И каждый, кто берется поведать о каком-либо происшествии, заботится не об исторической точности, а о том, чтобы представить самого себя или же своих предков в наиболее выгодном свете…

Одну из своих многочисленных ссылок мне довелось отбывать на весьма красивом, но чрезвычайно скучном острове Родос. Делать там было абсолютно нечего, кроме как посещать лекции в многочисленных родосских учебных заведениях. Я решил прослушать курс лекций по истории, ибо ничего другого, достойного внимания, в этом сезоне не предлагалось — за исключением философии, к которой я, подобно многим здравомыслящим людям, питаю стойкую неприязнь.

Лекции по истории читал ученый муж по имени Антигон, в ту пору стяжавший весьма громкую репутацию, а ныне почти полностью забытый. Первую свою лекцию он полностью посвятил разговору о том, сколь изменчивой и шаткой опорой являются для историка факты. В качестве примера он привел эпизод, связанный с двумя тираноубийцами, Гармодием и Аристогитоном, жившими в Афинах пять столетий назад. В то время в Афинах правили Гиппий и Гиппарх, сыновья тирана Писистрата. Согласно бытующему ныне взгляду Гармодий и Аристогитон подняли восстание против Писистратидов, но им удалось убить лишь одного из братьев, забыл, какого именно. Уцелевший брат, пылая жаждой мести, приговорил обоих мятежников к смертной казни. Антиправительственная партия, провозгласив казненных мучениками и, что называется, сделав их своим знаменем, вновь подняла восстание, в результате чего тиран был свергнут, и власть в Афинах перешла к просвещенному правителю, не то к Клейсбенесу, не то к кому другому. Вскоре во всей Греции и ее колониях появились статуи, изображающие погибших тираноборцев. Я прекрасно помню, что в саду загородной виллы моего отца стояла великолепная скульптурная композиция работы Аксия, которую один из наших предков привез в качестве военного трофея из разграбленного Коринфа.

Однако же факты, согласно объяснениям Антигона, представляли совсем иную картину событий. Гармодий и Аристогитон отнюдь не являлись молодыми идеалистами, в сердцах которых горела любовь к демократии и ненависть к тирании. Факты подтверждают то, что они были любовниками. Тот Писистратид, что впоследствии был убит, Гиппарх, воспылал страстью к более миловидному из этой парочки. Однако у юнца не было ни малейшего желания покидать своего возлюбленного ради уродливого старого педераста. Убийственный заговор он затеял исключительно для того, чтобы избавиться от домогательств тирана. Лишь после смерти обоих любовников представители антиправительственной партии соорудили легенду о юных тираноборцах и взяли ее на вооружение.

Самое удивительное заключается в том, что в свое время эти обстоятельства были известны всем и каждому. Однако впоследствии во имя пропагандистских целей большинство людей согласились считать достоверной красивую легенду. И постепенно она стала тем, что Антигон называл «политической истиной». По моему разумению, хотя подобная история могла произойти и не только в Греции, только греки способны были изобрести столь двусмысленный термин.

Ознакомив нас с этим примером, Антигон заметил, что лишь непосредственным очевидцам исторических событий известно, что происходило в действительности; от всех прочих историческая реальность скрыта густой пеленой тумана, и, пытаясь воссоздать ее, мы оказываемся в положении слепца, который судит о статуе, ощупывая ее кончиками пальцев. По словам Антигона, некоторые колдуны, подобно Протею в поэме об Улиссе, обладают способностью вызывать тени умерших и заставлять их разговаривать. Только так мы можем составить истинное представление о прошлом.

В ту пору подобная точка зрения представлялась мне весьма убедительной, но со временем я подвергнул ее сомнению. С течением лет, когда знания мои о человеческой натуре обогатились и углубились, предо мной встал вопрос: прекращает ли человек существовать после смерти? Я убежден, что нет. Люди, преисполненные честолюбивых амбиций, чрезвычайно заботятся о том, какую память они оставят о себе; полагаю, едва только оказавшись на берегах Стикса, они, в ожидании лодки, которой предстоит перевезти их через реку, начинают болтать без умолку, воздавая себе хвалу.

Для того чтобы понять, в сколь извращенном свете предстают перед нами истории тираноубийц, нет никакой необходимости забираться в непроходимые дебри отношений афинских педерастов. Возьмем убийство Гая Юлия Цезаря. Существует официальная версия этого события, санкционированная нашим нынешним принцепсом, которого мы величаем «Первым гражданином». Эту версию Антигон мог бы с полным правом назвать «политической истиной». Но мне известна и совсем иная история, которую наш Первый гражданин явно не одобрил бы. Несомненно, существует еще множество и других версий, каждая из которых представляет в самом выгодном свете самого рассказчика либо его предков. Окажись среди нас один из колдунов-некромантов, способных вызвать тень божественного Цезаря, а заодно Кассия, Брута, Каска и, скажем, еще пяти участников тех событий (девять — это число, особо любимое богами), полагаю, мы услышали бы девять мало в чем схожих рассказов о произошедшем в те судьбоносные мартовские иды. Туман, которым окутывает историю человеческое самолюбие, ничуть не менее плотен, чем тот, что создает время.

Признаюсь, что собираюсь когда-нибудь написать о смерти Цезаря, если только возраст, здоровье и Первый гражданин позволят мне это сделать. Пока что я расскажу о событиях, случившихся несколько ранее, если быть точным, за семнадцать лет до знаменитого убийства. Бесспорно, эти события не относятся к разряду громких, тем не менее в свое время они имели немалое значение и заслуживают того, чтобы хранить о них память.

Вы можете всецело доверять моим словам, ибо я собственными глазами видел все, о чем повествую. К тому же я живу на этой земле уже слишком долго и видел предостаточно, чтобы беспокоиться о том, что подумают обо мне другие. Еще меньше меня тревожит, какую память я оставлю после своей кончины.

Я надеялся, что год будет счастливым. Каждый новый год я встречал с оптимизмом, в безосновательности которого впоследствии неизменно убеждался. Но в преддверии Нового года мои надежды оживали вновь. Так было и на этот раз. Я был молод, еще не отпраздновал свой двадцать девятый день рождения, и естественное воодушевление, свойственное юности, било во мне ключом. Впрочем, судьба уже приготовила отменный запас невзгод, способных не оставить от моего оптимизма камня на камне.

Все вокруг казалось мне прекрасным, когда я скакал верхом по дороге, ведущей в Рим. Увидев за городскими стенами огромный военный лагерь, где солдаты находились вместе со своими пленниками и награбленной добычей, я еще сильнее воспрянул духом. То был лагерь Помпея, который недавно вернулся из Азии и привез с собой трофеи столь богатые, что навесы и шатры, в которых они хранились, занимали несколько акров земли. Сейчас Помпей ожидал разрешения на триумфальные почести, которое мог предоставить ему только сенат. Не получив этого разрешения, Помпей не имел права войти в город, и именно это обстоятельство служило для меня источником радости. Сенатская фракция, состоявшая к Помпею в оппозиции, делала все, чтобы как можно дольше протомить его за городскими стенами. Если бы это зависело от меня, Помпей ждал бы своего триумфа до тех пор, пока боги не призвали бы его к себе. Впрочем, я понимал, что рассчитывать на подобное развитие событий не приходится.

Я знал, что наступающий год потребует от меня значительного напряжения сил. Отец мой был избран на должность цензора, связанную с огромным количеством обязанностей. Нетрудно было предположить, что весьма скучную и утомительную работу, связанную с переписью населения, он поручит мне, а все свои силы бросит на дела куда более важные: такие, как чистка сената от недостойных членов и заключение публичных контрактов. Первое из этих дел было весьма благотворно для самолюбия, а второе — для его кошелька.

Предстоящие трудовые будни ничуть меня не тревожили. Наконец я вернулся в Рим! Последний год я провел в Галлии, где климат суров, а жители не имеют привычки мыться. Питаются они отвратительно, и даже тысяча лет, проведенных под владычеством Империи, не научила галлов делать приличное вино. Гладиаторы там выступали более чем посредственные, и единственным преимуществом этой дыры были отменные колесницы и скаковые лошади. Цирки, по сравнению с римскими, имели жалкий и убогий вид, но скачки представляли собой захватывающее зрелище. К тому же мои обязанности были связаны главным образом с армией. Признаюсь, с юных лет я питал отнюдь не свойственное римлянину отвращение к военной жизни, которая в мирное время становится не только скучной, но и крайне невыгодной. Обязанности мои сводились к должности казначея, которую я находил для себя унизительной. Солдаты вечно ухмыляются, когда видят, как высший чин, облаченный в парадные доспехи, отсчитывает им жалованье и заставляет их расписываться в конторской книге.