Временщики и фаворитки XVI, XVII и XVIII столетий. Книга I - Кондратий Биркин

Кондратий Биркин

Временщики и фаворитки XVI, XVII и XVIII столетий

Книга I

ПРЕДИСЛОВИЕ

Лежащая перед читателем книга была написана во второй половине XIX века, того высоконравственного и чопорного века, который Блок простодушно назвал «железным». У нас, после двух мировых войн и революций, живущих в неизвестности — не ждет ли впереди что-то похлеще, — у нас такое определение может, пожалуй, вызвать даже некоторое умиление, как перед размахивающим деревянной саблей ребенком.

Не то чтобы XIX век был таким уж благополучным, но от XX века его отличала непоколебимая уверенность в прогрессе, в том, что человечество движется вперед и что там, впереди, — светлое будущее. Может быть, самым поразительным и трогательным эпизодом, это демонстрирующим, был написанный на рубеже нового, XIX века небольшой труд Кондорсе «Эскиз исторической картины развития и прогресса человеческого духа». Скрываясь от якобинских ищеек, под угрозой гибели — покинув свое убежище, он будет арестован и примет яд, чтобы избежать гильотины, — Кондорсе описывает человечество, которое в прошлом неуклонно двигалось к высотам Разума и Добродетели и которое в будущем подымется неизмеримо выше…

Впрочем, что ж! У Кондорсе были на то основания. Помня о его страшной судьбе, не забудем и того, что он скрывался в меблированных комнатах. Однажды на лестнице он встретил проживающего в этой же гостинице своего политического врага. Хозяйке достаточно было сказать: «Если Кондорсе погибнет, грех будет на вашей душе», и Кондорсе смог спокойно дописать свой «Эскиз». Даже преследования тех времен умеряли человеческой порядочностью. И XIX век как будто оправдывал прогнозы Кондорсе: при всех своих недостатках этот век шел к прогрессу, к благосостоянию всех граждан.

Вероятно, именно поэтому XIX век твердо верил в себя. И брался судить и мерить всех по себе.

Зная то, чего не знали люди прошлого века, мы, конечно, можем позволить себе смотреть на них сверху вниз. Вот и эта книга… Прикидывая, что «Башня» — это, конечно, лондонский Тауэр, а «Фома Морус» — это Томас Мор, читая про «Норфсомберланд» и лорда Рутьуэна,[1] как будто разбираешь детские каракули. Строго говоря, никто не доказал, что нынешняя транскрипция лучше; но все равно возникает приятное чувство превосходства над устаревшим правописанием автора.

Впрочем, не будем задерживаться на орфографии: мы разойдемся с XIX веком и в более важных вопросах. Чопорный век не мог допустить, чтобы у кого-то были взгляды на мораль, отличные от единственно правильных взглядов XIX века. И, конечно, особенно резко это проявляется у историков, описывающих нравы прошедших веков. Биркин здесь не выделяется ничем особенным. Крупнейший историк XIX века Маколей, описывая своего любимого героя Вильгельма Оранского, выставляет напоказ его великие заслуги, но честно как добросовестный историк, не утаивает пятен на его славе: например, потворство гнусному убийству, по сути малого масштаба геноциду, в Гленко, а также наличие у Вильгельма одной любовницы. Эти его недостатки идут как-то на равных: то и другое — несмываемое пятно на бессмертном образе.

Биркин столь же строг к безнравственности. Он с возмущением составляет список любовниц Генриха IV, а по адресу самих красавиц разражается красноречивыми тирадами вроде:

«Грустно и больно сердцу видеть девушку, необдуманно жертвующую своей непорочностью, удостаивающую своей взаимностью первого встречного; нельзя не пожалеть об этой чистой жемчужине, втоптанной в грязь. Нельзя, однако же, не почувствовать если не негодования, то презрения к красавице, гордящейся своей непорочностью, колющей глаза всем и каждому строгостью своих правил, ищущей выгодного себе покупщика, хотя и в лице законного мужа, но без малейшего участия сердца… Подобным красавицам жизнь легка именно потому, что они жизнью не живут, не умеют чувствовать, а не чувствуют ничего потому, что в их белоснежной груди — кусок белоснежного мрамора вместо сердца». После этого неудивительно, что как самую хвалебную характеристику Жанны д'Альбре он цитирует слова историков: «в ней кроме пола, не было ничего женского».

Историк, аккуратно собирающий дворцовые сплетни, волей-неволей ставит себя в двусмысленное положение. Либо он должен, вопреки здравому смыслу, доказывать, что это и есть История с большой буквы. Такова обычная канва романов Дюма, что вполне может быть оправдано в художественной литературе, но не в книге, претендующей на научность. Либо надо признать, что он занимается чем-то второстепенным, да еще и нравственным ли? Легче всего писателю выйти из такого положения, приняв чуть залихватский тон: мол, сам знаю, что пишу о пустяках, но не любо — не слушай, а врать не мешай. Однако мало кто на это готов.

И все же предлагаемая книжка не так трагически серьезна, как появившаяся недавно на прилавках перепечатка книги французского историка о любовницах Наполеона, где автор строго научно и серьезно, без тени иронии по отношению к французскому полубогу, перечисляет его женщин, подчеркивая, как благородно он относился к двум десяткам своих любовниц и как они по большей части оказывались неблагодарны герою.

Биркин, может быть, перегибает палку в другую сторону, когда он негодующе описывает похождения, скажем, того же Генриха Наваррского. «Солнце, — пишет он, — ярче французской короны и повыше королевского престола; однако же его пятна не укрылись от глаз наблюдательной науки. Путь к славе может быть тернист, труден, извилист, но никогда не должен быть грязен; стыд и позор тем славолюбцам, которые удобряют почву для своих лавров кровью человеческой или смрадной грязью».

Наверное, мы не умнее людей XIX века. Но мы знаем, что нравственные каноны меняются со временем. Шатель был зверски казнен за то, что выбил зуб Генриху IV — так относились тогда к покушению на короля. Мы сочли бы варварством смертную казнь за нелепое и неудачное покушение, но готовы делать скидку на средневековые представления. Писатели же XIX века этой скидки (по крайней мере, в вопросах секса) не делают, полагая свои представления о нравственности за вечные и неизменные Законы Природы. Над этим легко посмеиваться. Но, может быть, именно это наивное представление только и способно удержать общество от нравственной деградации? Интеллигентный человек способен, понимая относительность морали, оставаться нравственным; но тот, о ком народная мудрость говорит «недоученный хуже неученого», узнав, что человек произошел от обезьяны, считает это достаточной причиной, чтобы совершать любые гадости, не стесняясь Вечным Божьим Законом.