Вслед кувырком - Пол Уиткавер

Пол Уиткавер

Вслед кувырком

Джек и Джил, не жалея сил,В гору неслись бегом.Джек упал и совсем пропал,А Джилли — вслед кувырком.

Джек и Джил

Я поймал ее! — думает он. Я ее вправду поймал!

Под ним вздувается волна, и Джек смотрит на исхлестанный ветром пустынный берег (где стоит его сестра Джилли размером с куколку), и отдается на волю той смеси восторга и ужаса, из-за которой нельзя устоять от искушения покачаться в прибое. С его губ срывается первобытный крик океана: бессмысленный, свирепый, гордый. Джека возносит вверх, ему видны гребни дюн, дома за ними — и даже его дом, где муравьями возятся отец — Билл, старшая сестра Эллен и дядя Джимми, прилаживая к веранде щиты. И кажется, ничего нет проще, чем вот так взять и полететь к ним по воздуху, взмыть в стаю чаек, виляя среди кинжальных порывов ветра, несущихся перед Белль, словно дозорные перед наступающей армией.

Эй, глядите, что там, в небе? Это птица — нет, это самолет — нет, это Супер-Джек!

Мечется океан. И вот — Джек падает. И прибой где-то в миле внизу. Джек вскрикивает, отчаянно пытаясь выправиться — или выправить мир, и успевает поймать взглядом Джилли. Она стоит по пояс в прибое, крепко прижав руки к бокам, и глядит на Джека с восторгом и ужасом, и рот у нее раскрыт, будто она кричит что-то во все горло. Но он не слышит. А потом и видеть ее перестает, потому что волна позади закручивается и бьет в спину, и нет времени замечать боль от ударов о дно, когда волна несет его к берегу, вертя, словно палку. Его мотает, как кроссовок в стиральной машине, снова и снова колотит о дно, и тело уже немеет, и чувство направления исчезает полностью. Грудь сжигает жажда воздуха. И рев, рев со всех сторон окружает его.

Он борется с течением, но набегающий прибой плавно передает его отступающей волне, и его тянет обратно — или все-таки туда, он уже не понимает. В конце концов Джек отдается на волю стихии, решив экономить силы. И как он сейчас жалеет, что они с Джилли пришли к морю посмотреть на штормовой прибой, а еще больше жалеет, что поддался на подначку — проехаться на огромной волне. «Иди, а не то…» — дразнилась она.

Когда он уже поумнеет? Почему ей каждый раз удается его на что-то такое подбить? Билл его убьет… если океан этого не сделает раньше. Джек все на свете отдал бы, чтоб только вернуться в ту секунду — теперь он не стал бы срывать с себя рубашку и бросаться в воду с головой. Это была совсем другая жизнь, сотни лет назад.

Вспыхивают и гаснут световые пятна перед внутренним зрением, освещая какие-то предметы, которых Джек видеть не хочет, — огромные, неподвижные, и они тоже его как-то замечают, словно вспышки, при которых они становятся видны, освещают и его, выхватывают, как мерцающее привидение, переносят через невидимый порог в сферу их восприятия. Он чувствует ленивое шевеление в глубинах, ему мерещится чешуйчатая лапа или щупальце, оно тянется к нему, как он бы тянулся прихлопнуть муху. И Джек отбивается вслепую.

Течение уходит, будто игра ему надоела. Собрав остаток сил, Джек бьет руками и ногами, стремясь — как он надеется — к поверхности.

И вот снова воздух, которым можно дышать… если это называется дышать. Отплевываясь, полуослепленный пеной и брызгами, он барахтается, взбивая ногами воду, хлопая руками. Осколки свинцового неба летят перед глазами, но нигде не видно берега, даже намека нет на то, где море переходит в сушу. Наверное, его унесло на много миль. Он вытягивает ноги, но дна не нащупывает, и когда поворачивается, поджидающая волна лупит прямо в лицо. Он хочет дать сдачи, взрывается злостью, эта злость нарастает, как волна, которую он поймал — или она его поймала, — и рушится, как та же волна. Она выплескивается из него, и пустую оболочку швыряет теперь, словно пробку. Только и удается, что держать голову над водой.

Оглушенный, наполовину утонувший, Джек вдруг ловит себя на воспоминании о лице Джилли, о неприкрытой жадности, с которой она, запустив эту череду событий, ловила взглядом их ход; ненасытимые глаза впивали все, будто сгорая от жажды, и эта память, а не то положение, в котором он оказался, распахивает шире обычного ворота, шлюзы страха — самого глубокого, тайного, самого страшного страха. Не страха смерти — страха потерять ее.

Но этого не может быть. Он не допустит!

Джек открывает рот — позвать Джилли, и туда влетает вода. Он проглатывает ее, как камень. Океан мощным презрительным шлепком хлопает его по голове, закрывая небо. И Джек, утопая в этих глубинах, где нет его сестры, чувствует, как разваливается на части, и эти кусочки Джека Дуна прыскают во все стороны, словно мальки, спасающиеся от хищной тьмы.

Чеглок просыпается со стоном. Он лежит неподвижно на скомканных простынях, и мысли его полощутся илистой водой. В комнате — вонь прокисшего пива и въевшийся запах сигарет. Тусклый свет, пробивающийся сквозь шторы, выделяет тенеподобный мрак, волной нависший перед красными полуоткрытыми глазами. Он с отстраненным интересом наблюдает, как выступают из этой массы пивные бутылки, окурки, огрызки пиццы, рассыпанные перья и грязная одежда, но все это никак не связывается с событиями вчерашнего вечера. Изо всех сил он старается игнорировать повелительный призыв помочиться. Болят все мышцы и все кости. И зубы болят. Даже ресницы — и те болят. Может, стало бы лучше, если пролежать так неподвижно лет хотя бы тысячу?

— Дербник? — хрипит он. — Кобчик?

Ответа нет. Друзья все еще спят, лентяи никчемные. А ему жжение в пузыре не даст вернуться в это завидное состояние.

Застонав еще раз, громче и с большей жалостью к себе — не просто выражая страдание, а декларируя его, — Чеглок скатывается на пол. Полет на несколько дюймов: в какой-то момент и по какой-то причине (когда и почему — уже забыто) он или кто-то другой стащил тощий матрац с кровати. А это, соображает Чеглок, объясняет, почему так странно смотрятся пивные бутылки. И все же, когда он поднимается на ноги и бросается в туалет, его сопровождает какая-то назойливая недомысль, будто чего-то он забыл. Он проводит рукой по люмену в туалете, тут же его отключает — все чувства вопят от возмущения после светового удара, — и выполняет свое дело в темноте. И только вывалившись обратно в комнату, Чеглок замечает, что остальные кровати пусты.

Он тут же застывает, переваривая следствия из этого открытия. Сообразив, бросается к окну и отдергивает шторы, отшатнувшись от солнечного света и вспугнутых голубей на подоконнике. С ужасом щурится на ослепительный день. Двумя этажами ниже кишит экипажами и пешеходами Бейбери-стрит. Ощущение такое, будто его подхватил опасный нисходящий поток, мощный порыв — нет, обрыв — ветра.

Бормоча ругательства, он оборачивается к комнате и видит на одной из кроватей записку. Он вихрем переносится к ней и читает каракули Дербника: «Чег! Мы пытались тебя разбудить. Приходи к Вратам, там увидимся!»

Скомкав бумажку, Чеглок роняет ее на пол. «Разбудить пытались! Шанс вас побери, не очень-то напряглись! Неужто трудно разбудить одного спящего?» Но если подумать, что-то такое вспоминается, какие-то обрывки сна, как его пинали, матрас стягивали на пол, а он грозился сделать с ними что-то ужасное, если не отстанут… но это не важно. Важно то, что лучшие друзья его предали. Ходики на стене показывают двадцать минут одиннадцатого: назначения пентад почти наверняка уже произведены.

Но, может, еще не поздно. Может, случилась задержка, и он успеет поймать самый конец церемонии. Едва задержавшись возле зеркала в ванной — поправить перышки, облизывая руки и приглаживая мокрыми пальцами самые встрепанные, чтобы не казалось, будто он только что пролетел сквозь ураган, — Чеглок наспех надевает чистую одежду, пристегивает к поясу сумку с игральными костями, закидывает на плечо полупустой мех для воды и быстро-быстро сбегает в прихожую «Голубятни»… где сталкивается с тем, чье имя носит гостиница: с похожим на мертвеца, более-чем-среднего-возраста эйром, обладателем покрытого рубцами высохшего крыла, которое цветная одежда не может ни вылечить, ни скрыть.

— Долго изволили спать сегодня, юный Чеглок?

Ничего приятного в его сдержанной улыбке, как и в блеске инея серых глаз под кустистыми оловянными бровями. Когда он говорит, сочные красные перья гребня раскрываются веером — корона языков пламени в лучах яркого солнца, бьющего в окна фасада.

Чеглок краснеет, внезапно вспомнив, как издевался над Голубем и швырялся корками от пиццы, когда он в третий раз пришел к ним в номер с жалобой на шум. Это уже когда общий зал закрылся, и они перешли наверх.

— Я… гм… вчера вечером… — начинает он. — Я здорово паршиво себя чувствую…

— И выглядите соответственно, — удовлетворенно хмыкает Голубь, развертывая жесткий гребень полностью. Остроконечные уши насторожились, приподнятые тонкой серебряной цепочкой, спадающей с головы на обе стороны к ряду колечек и шипов в ушных раковинах. Такая тщательная система украшений, напоминающая оснастку парусных судов или подъемных мостов, считалась модной у эйров поколения Голубя, но Чеглок и его друзья избегают столь кричащей декоративности. У него самого единственная драгоценность — тонкая цепочка из трех сплетенных прядей: две золотые, одна серебряная, — и эта цепочка, обернутая вокруг левого уха, болтается на дюйм ниже мочки. У него есть привычка указательным пальцем теребить свободный конец, когда он нервничает — как вот сейчас.