Побег из безумия - Иван Плахов

Побег из безумия

Иван Плахов

«Убей тело и голова умрет».

© Иван Плахов, 2017

ISBN 978-5-4483-0698-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Когда по утрам он видел свое отражение в зеркале, то каждый раз не верил, что тот, кто смотрел на него «оттуда» – он сам. Не доверять своим глазам у него было несколько причин: во-первых, он был блондином, а не жгучим брюнетом, как тот, в зазеркалье; во-вторых, ему едва стукнуло 45, а отраженью было не меньше 60-ти – отвратительный старик с землистым морщинистым лицом, седой щетиной и ввалившимися глазами. Иногда он не мог удержаться, чтобы не спросить вслух, как того зовут, но никогда не получал ответа: тот, за стеклом, все время молчал и лишь презрительно смотрел на него, будто знал что-то такое про него, от чего ему станет стыдно, если он ответит. Вот и сейчас он уже битый час показывал ему язык и всячески дразнил, а отражение бесстрастно взирало на все его ужимки и никак не реагировало.

– Сволочь, – раздраженно гаркнул Гроссман и даже плюнул в своего обидчика, – сволочь, сволочь.

Никакой реакции. Он попытался выцарапать ему глаза, трясущимися руками тщетно скребя зеркало, но тому было все равно – он его до обидного не замечал. Зазвонил телефон и Гроссману пришлось на время отвлечься от своего монолога с отражением. Звонили с работы, что было крайне некстати.

На том конце провода язвительно интересовались, помнит ли он, какое сегодня число и в каком часу начинается его рабочий день: он работал курьером в почтовом агентстве, – работа так себе, но позволяла держаться на плаву, хоть как-то оплачивая счета, и каждый день видеть множество новых лиц, что должно было теоретически помочь в подборе характеров для его будущих персонажей.

Гроссман был писателем: вот уже без малого 15 лет он пытался пробиться в мир большой литературы, но без всякого результата. Его наивысшим достижением было создание собственного сайта, на котором в свободном доступе были выложены все 12 книг, которые он написал за эти годы. Правда, посещаемость сайта была нулевая: счетчик посещений всегда оставался на цифре 0.

Голос в трубке что-то неразличимо бубнил о санкциях и дисциплине, а у него в голове зрел очередной сюжет, записать который ему не позволяла врожденная лень: приятно было прокручивать в своей голове облако аморфных слов, не успевших оформиться в четкие мысли, а от того создающих иллюзию вдохновения, – как только слова ложились на бумагу, сразу проступало разочарование тривиальностью написанного. Занятия литературой позволяли ему не замечать окружающую действительность, по многу часов зависая над листом бумаги и обдумывая имена вещей и явлений, значение которых он открывал заново. Таким образом он как бы компенсировал себе тот ущерб, который наносил сам себе каждый день, напиваясь до беспамятства, в надежде нарваться на сюжет, который его обессмертит: это был его метод творить.

Сейчас в нем боролись два чувства – это или бросить трубку, или начать исповедоваться, чтобы хоть как-то облегчить свое душевное страдание. Он выбрал первое. В его положении социального изгоя был один большой плюс – полная независимость от любых социальных условностей.

«Пусть работа катится к черту, когда мне плохо», – идет на кухню и роется в пустом и гулко-темном чреве древнего как его душа холодильника, пока не извлекает из него початую до половины бутылку пива, и жадно ее выпивает.

«Слишком мало, чтобы перестала болеть голова», – идет в ванную и, стараясь не смотреть в зеркало, становится под душ. Снова звонит телефон, но для него это уже не важно: теперь его занимает совсем другое, – если повезет, то он сумеет записать то, что пришло только что ему в голову. Гениальная идея, заключающаяся в том, чтобы описать его собственную жизнь, основным лейтмотивом сделав собственную манию: к литературе, к славе и к безумным, пограничным состояниям – собственно с болезненного желания пропагандировать идеи, которые помимо его воли начали приходить ему в голову 20 лет назад, и началось его «служение», которое со стороны выглядело как чистое юродство.

Первую свою книгу Гроссман написал за 2 года, будучи еще вполне ответственным членом общества: тогда он работал в риэлтерском агентстве, проверял сделки на юридическую чистоту, неплохо зарабатывал и имел жену и двух сыновей, – в качестве фабулы для своего повествования он использовал фрагменты биографии «черного» риэлтора Скабина, которому тогда помогал и с рук которого кормился. Получился умопомрачительный детектив: отличительной особенностью его прозы была какая-то ненормальность, он словно изначально неправильно расставлял акценты, в результате чего получалась сага о нашем времени, когда терялась своеобразная невинность, – он точно уловил констатации, когда это случилось со всей нацией, – для него человеческая жизнь ничего не значила.

Это было некое эстетическое безобразие, оправдывающее бесчеловечное отношение к слабым. Сам Гроссман этого не осознавал – он действовал интуитивно, почти как животное. Это-то «почти» и явилось залогом его триумфального провала – никто не захотел признаваться, что то, что он описал, являлось сущей правдой. Ни одно из издательств, а их было до обидного мало, не приняли к публикации его текста, хотя тогда это нисколько его не беспокоило: на тот момент он вовсе не желал принимать свою писанину всерьез, так же как и тогдашние его друзья, – опубликовал книгу за свой счет малым тиражом и раздал в качестве сувениров.

Тогда еще ничего не предвещало катастрофы. А затем умер его отец: у него диагностировали рак в последней стадии, и Гроссману пришлось переехать к нему и ухаживать за ним полгода до самого его конца. Запах отцовского разлагавшегося заживо тела сводил его с ума – этот запах смерти врезался ему в подкорку, на уровне инстинкта, навсегда научив определять, кто еще будет жить, а кому уже суждено умереть. Смерть отца все преобразила, она словно выломала его из устойчивой рамы куда-то наружу, вне поля житейского здравого смысла.

После похорон он с удивлением обнаружил, что помимо нескольких черно-белых фотографий в семейном архиве ничего не напоминало о том, что отец когда-то существовал. И тогда у него в голове что-то переклинило – он решил добиться собственного бессмертия, оставив после себя как можно больше книг, которые призваны были сохранить о нем память: вот только он не догадывался, что когда пишешь, то в написанное нужно вкладывать нечто большее, чем просто мысли – писать надо было такими словами, чтобы тебе поверили, или нужно было иметь репутацию интересного человека, чтоб тебя хотели читать и тебе безоговорочно верили в силу того, что ты не мог солгать.

Со словами у Гроссмана были большие проблемы: он явно был не Шекспир, – а репутация для автора модернистской прозы просто чудовищная – обыкновенного мещанина. Если свой первый текст он создавал украдкой, вопреки тому домашнему укладу, в котором существовал: каждый день с 6 до 7 утра на кухне, пока домашние не проснулись, – то уже ухаживая за умирающим отцом он мог позволить себе большее – полбутылки виски и всю ночь с чистым листом бумаги. По мере того, как страдания больного возрастали, доза спиртного увеличивалась, а листы бумаги покрывали все более и более бессвязные истории, объединенные лишь одним героем – Альтер-эго Гроссмана, которого он назвал демиургом Колосовым.

А еще он сформулировал базовые принципы своей прозы, которым затем следовал с неукоснительной педантичностью адвоката: во-первых, в каждом новом тексте должна быть цитата из любого предыдущего; во-вторых, обязателен символизирующий его самого персонаж; в-третьих, стихи собственного сочинения – из его сборника, написанного в студенческие годы; в-четвертых, сюжет в сюжете, как молочный поросенок, фаршированный жареными перепелками; последним обязательным условием являлась нарочитая вычурность сюжета, его маргинальность, когда берутся крайние сюжетные и эмоциональные позиции.

Первой попыткой следовать этим канонам была его вторая книга, посвященная описанию агонии его отца и снабженная философскими монологами и метафизическими отступлениями автора, где он безуспешно пытался примирить свои эротические фантазии и разнузданный гедонистический цинизм с непроизвольными элементами социальной сатиры – все у него получалось чересчур, без всякой меры; натурализм описаний зашкаливал, получился адский коктейль из порнографии и смакования физиологических подробностей человеческого страдания и угасания. Это было безумие, но Гроссман находился внутри этого разрушительного урагана собственного сумасшествия и ничего не замечал: все проявления критики или недоумения по поводу его поведения он воспринимал болезненно-агрессивно, как всякий умалишенный, когда его стараются остановить.