Первая роза - Евгения Сафонова

Евгения Сафонова

Первая роза

Очень легко проверить, окончена ли твоя миссия на Земле: если ты жив — она продолжается.

Дверь палаты отворилась пугающе бесшумно.

— Ну, Софья Андреевна, будем знакомы, — человек в белом халате остановился в трёх шагах от койки. — Я ваш лечащий врач, Александр Петрович.

Она молчала, глядя в потолок. Волосы пролитыми чернилами разметались по белой подушке.

— Операция прошла успешно, но для полного восстановления подвижности руки нужна ещё одна. С порезанными сухожилиями приходится возиться, да, — зачем-то оправдываясь, добавил врач. — Думаю, через неделю, посмотрим на динамику… А пока каждый день вас будет посещать психиатр.

— Когда меня выпустят? — голос её звучал безучастно.

— Хм, — врач в замешательстве поправил очки. — Учитывая вашу ситуацию… нескоро, думаю. Дома вам не смогут обеспечить надлежащий уход.

— Меня отправят в психушку, я знаю, — буднично сказала Соня. — В прошлый раз перевели, как только проснулась. Пришла эта сова психическая, выпытала, что могла, и упекла на два месяца.

— В прошлый?

— Ну да. Таблетками травилась, — Соня, наконец взглянув на него из-под косой чёлки, растянула губы в улыбке. — Хочешь сказать, ты — врач? Институт-то хоть кончил?

— Интерн, — пробормотал он, снова поправив очки, проведя пальцем снизу вверх по переносице. — Недавно…

— Та сова-психиатр тоже часто очки поправляла. Люди думают, они так умнее кажутся. Интересно, в этот раз тоже она придёт? — её взгляд блуждал по зелёным стенам, трём пустующим койкам и единственному окну. — Зачем вы меня спасли?

— Мама ваша «Скорую» вызвала…

— Я спрашиваю не «почему», а «зачем». Вот зачем? Один раз умереть не дали, второй захотела — опять… Первый я ещё боялась. Когда засыпала, думала, не зря ли. А во второй уже совсем не страшно. Больно только, когда режешь, а потом хорошо даже. И как вы понять не можете… я же в итоге всё равно умру, только ещё три месяца промучаюсь. В следующий раз с крыши спрыгну, чтоб наверняка. А ты записывай, записывай — это же моя история болезни. Ты бы всё равно стал мне вопросы задавать.

Послушно строча в тетрадку, парень как-то утробно кашлял.

— Два лезвия пришлось использовать. Первое в воду упало, когда из руки в руку перекладывала — пальцы уже не гнулись. Пришлось второе брать, я его на бортик ванной положила. Я же знала, что ослабею. Подумала: если лезвие из руки выпадет, его искать будет трудно, а если не порежу как следует, откачать смогут. И всё по плану прошло. Но когда Анька нужна, она вечно спит, а когда не нужна, тут как тут, просыпается… Вот и сейчас из комнаты выползла — и в ванную первым делом. Представляю, какой вой подняла… Хочешь что-то спросить?

— Я просто думаю… — он смотрел на ручку, которую вертел в пальцах. Мальчишка, презрительно подумала Соня. Неопытный мальчик, у которого спутались все планы и растерялись все слова. Вот теперь он сидит и думает, можно ли с ней говорить или всё психиатру оставить, чтоб не навредить. — Да нет, ничего, — мучительная точка чуть не продырявила бумагу. Ещё и трус к тому же. — В общем, лежите, отдыхайте… вам нужен покой, это сейчас самое главное… я зайду позже, как обход буду делать.

Небось сам пай-мальчиком был, думала Соня, глядя ему в спину. Ботаник очкастый. У родителей под крылышком наверняка рос, шаг вправо, шаг влево… Жизнь, где каждый шаг расписан с рождения.

Она знала, что он хотел спросить. Он хотел бы понять, какие чувства толкают на такое. Хотел бы представить, как можно пытаться убить себя. Хотел бы осознать, как в пятнадцать лет можно настолько ненавидеть жизнь, чтобы позаботиться о втором лезвии. Но он не мог ни того, ни другого, ни третьего. И всё, что ему оставалось — уйти.

Она для него теперь — раздражающий фактор. Самоубийцы всегда раздражают остальных. Их боятся. Они же… неправильные. Нельзя поступать так, как они.

Соня закрыла глаза: ничего, мальчик. Привыкнешь. Да и недолго я буду тебе досаждать.

— Как ты могла?! — Анька впихнула ей в рот ложку бульона. Удивительно, что ложка впихнулась — руки у неё тряслись. — Я же в прошлый раз… я же умоляла тебя! Почему?

— Не надо нервничать. Тебе вредно.

— Я думала, тебе в диспансере мозги на место поставили, а ты… ты что, всё время ждала момента, когда выйдешь… чтобы опять оказаться здесь?

— Я не хотела оказаться здесь.

Соня смотрела на свои забинтованные руки, лежавшие на одеяле. Чёрный маникюр был безжалостно загублен — ногти ей постригли, пока она спала.

Жаль всё-таки, что она не может есть сама. Или не есть вообще.

— Неужели тебе нечего терять? Сколького ты лишишься, ты думала хоть раз? — ложка доскребала по больничной тарелке. — И всё это из-за какого-то… Только из-за него!

«Не только», — глотая, подумала Соня.

— Тогда из-за того, что он тебя бросил, теперь потому, что даже не позвонил… А ты чего ждала? Что он примчится, только узнав об этом? Вы же расстались, ему на тебя плевать, ты это знала! Ну зачем он тебе нужен после всего, что он с тобой сделал?

— А если я без него жить не могу?

— Дура, — устало констатировала мать. — Мне без папы приходится жить, а это была не глупая первая влюблённость.

— Ага, — Соня сощурилась, — можешь кому угодно рассказывать, как ты без него живёшь, только не мне.

Мама стиснула ложку до белизны в пальцах. Смотри-ка, всё-таки сдерживается, а не бьёт сразу.

— Я стараюсь справляться, — ровно сказала она. — Но твои поступки никак этому не способствуют.

— Видно, как ты справляешься. Хотя в последний раз, кажется, правда было парой бутылок меньше…

— Софья, ты нарываешься на… а, так ты этого и добиваешься, да? Добиваешься, чтобы я тебя ударила, и меня отсюда выставили?

Она промолчала.

— Могла бы просто сказать, что не хочешь меня видеть. Я бы поняла, — мать очень тихо поставила тарелку на тумбочку. — Александр Петрович обещал, что завтра сюда положат ещё двоих. Тогда я не буду приходить, раз так… Но пока ты одна, я хочу быть рядом.

— У меня же ничего нет. Ты никаких вещей не принесла, даже мобильник дома оставила. Медсестра всегда за дверью. Да только если бы я захотела, я бы уже сделала то, чего ты боишься. Возможностей масса.

— Значит, ты не хочешь?

— Не сейчас.

— Кхм…

На смущённый кашель обе оглянулись.

— Простите, что без стука… забыл, — врач только что ножкой не шаркнул. — Анна Михайловна, вас к главврачу просят. Надо кое-какие документы подписать.

— А вы…

— А я пока как раз опрошу Софью.

Мать вышла. Парень традиционно поправил очки:

— Перевязка прошла успешно, заживление идёт хорошо. До второй операции, думаю, новая перевязка не понадобится. Визита психиатра ждите завтра, — снова прокашлялся, сунул тетрадку под мышку и, скрестив руки на груди, сурово воззрился на Соню. — Зачем вы так с матерью, Софья Андреевна?

Ага, ясно — поговорил с главврачом, и та дала добро на разговоры с опасной пациенткой.

— Да, вы можете ответить, что вам досталась не самая лучшая мать, но она вас любит! Вы… вы вот хоть раз думали, что с ней будет, если вас не станет?

— Как была, так и будет. Хотя да, бывает хуже, вон у Ленки мать вообще не просыхает. А от Аньки сегодня даже не пахло. Только ты под дверью в следующий раз не подслушивай, ладно? А теперь иди, я спать хочу.

Врач совсем несолидно прислонился плечом к стене:

— Софья… как вы не можете понять, что таких вот… их в каждой жизни бывает достаточно. И что же, если бы все вот так же, как вы… людей бы тогда вообще не осталось.

Она отвернулась к стенке.

— Ну вот подумайте — их много, а вы одна! — он говорил почти жалобно. — Своей смертью вы никому ничего не докажете, вы же уже убедились! А себя лишите жизни со всеми её радостями. Если вы хотите от горестей сбежать…

— Это не только из-за него, — Соне наконец надоело. — Если скажу, почему, дашь мне поспать?

— Эм…

— Я хочу уйти, потому что не вижу смысла жить.

Она повернула голову, в первый раз взглянув в глаза за очками. Серые, оказывается.

— Когда-то я думала, что за нами кто-то присматривает… каждому воздаётся по поступкам и бла-бла. Что справедливость есть. И Бог есть. А потом папа ушёл…

Она бесцельно оглядывала палату: на него смотреть не хотелось. Почему все больницы одинаковые? Стены зелёненькие, мебель белая, лампы обязательно гудящие, с противным белым светом, и всё такое стерильное, такое безжизненное, что свихнуться можно. Только в окно и можно поглядеть — там парк заснеженный, и даже вольеры с белками видно, если медсёстрам верить, а совсем рядом Москва-река, а за ней зимой выбеленный город, за окраину которого медленно закатывается солнце…