Пушистые и когтистые компаньоны человека у Достоевского - Людмила Сараскина

Л. И. Сараскина

Пушистые и когтистые компаньоны человека у Достоевского

«Всё мне кажется, что я только что собираюсь жить.

Смешно, не правда ли? Кошечья живучесть!..»

Кошки как создания — седьмое доказательство бытия Бога и Его любви к человеку. Создатель захотел подарить ему такого компаньона, такого товарища, весом и величиной с младенца, точно под размер, приемлемый для человека, чтобы радостно и безбоязненно держать пушистое тельце на руках, укладывать на коленях или прижимать к груди; существо, которое годами может жить без своих сородичей, предпочитая им общество родных людей, голос которых знает, запах которых безошибочно чувствует — и так дивно выражает им свою нежность и благодарность, с таким космическим мурлыканьем и магическим лечебным воздействием…

Идея доклада о котах и кошках в жизни и творчестве Ф. М. Достоевского возникла из летучего диалога коллег ВКонтакте, из которого я поняла, что пушистые и когтистые персонажи литературного или мемуарного текста, как правило, остаются незамеченными и при беглом, и при медленном, и даже при профессиональном чтении. Для того чтобы разглядеть живое кошачье присутствие в художественных сочинениях, нужен специальный взгляд, то есть взгляд любящий, который привык фиксировать мгновения экзистенциального кошачьего бытия всегда и везде. Только в этом случае читательская «охота» на мяукающие существа принесет свои плоды. Ведь они — если только это не герои и героини первого плана, такие, как булгаковский Кот Бегемот, или гофмановский Кот Мурр, или сказочный Кот в сапогах, или мультяшный Кот Леопольд — имеют обыкновение сливаться со средой обитания и быть невидимыми стороннему и равнодушному глазу. Теневые фигуры, массовка.

Сомнения коллег в наличии у Ф. М. Достоевского — с его бесподобной кóшечьей живучестью — интереса ко всей полноте и уникальности существования котов и кошек и подвигли меня провести первичную перепись их населения.

Мне, кошатнице с большим стажем (одна из моих кошек прожила рекордные 20 лет[1]), всегда было очевидно, что мир Достоевского густо населен пушистыми и когтистыми. Однако кого могут убедить голословные утверждения? Демографический анализ немыслим без статистики — и потому, в целях строго научных, из всего массива текстов Полного собрания сочинений и писем Ф. М. Достоевского, «Воспоминаний» А. Г. Достоевской и ее «Дневника 1867 года» мной были извлечены и проанализированы слова: кошка, кот, котёнок, кошечка, употребляемые во всех падежах единственного и множественного числа, а также производные от них. Результаты анализа были перепроверены по электронной версии Полного собрания сочинений.

Уже самые первые наблюдения над текстами полностью подтвердили предположение о плотной заселенности их пушистыми и когтистыми. Оказалось, к тому же, что Достоевский отчетливо различает кошачьи особи по признакам пола; при этом коты, как правило, именуются Васьками и — ласково — Васиканчиками, а кошки — Машами и Машками.

Имеет смысл разделить выявленное пушистое население на группы:

— реальные коты и кошки, которых мог видеть Достоевский в своей жизни;

— коты и кошки — персонажи произведений Достоевского;

— коты и кошки как метафора или сравнение;

— коты и кошки — как персонажи поговорок и пословиц.

У Достоевского никогда не было своих котов или кошек — таких, которые бы постоянно жили при нем, признавали его хозяином, любили устраиваться у него на коленях и запрыгивать к нему на письменный стол, то есть были бы его товарищами и компаньонами. Почему? Потому что автору «Братьев Карамазовых» так и не довелось иметь своего городского жилья: ни когда в Петербурге молодым человеком он нанимал (и постоянно менял) комнаты; ни когда проживал в семипалатинской ссылке в съемном помещении; ни когда временно поселился с женой в Твери в дешевой меблированной квартире, где в ожидании полной амнистии четыре месяца сидел на чемоданах; ни в столице, где ему пожизненно суждена была чехарда чужих квартир. До самой своей кончины у Достоевского не было своего угла — а ведь наличие питомца в съемном жилье потребовало бы непременного разрешения хозяев, с которыми и без домашней живности всё всегда было не просто…

Бывало так, что, перебираясь летом на дачу или уезжая за границу, Достоевские отказывались от обжитой городской квартиры, чтобы не оплачивать ее в «пустые» месяцы, или пускали в нее временных жильцов. До кошек ли тут? Домашнего питомца нельзя оставлять надолго одного или на попечении чужих людей — он одичает, нельзя выбрасывать на улицу — он погибнет.

Однако не имея близких кошачьих существ, Достоевский, с его зорким художническим взглядом, всегда их замечал и запоминал.

«Мне хочется сделать одно сравнение по вопросу о полезной общественной деятельности, — говорит персонаж полемической «Статьи со свистом» Николай Филиппович (имелся в виду писатель Н. Ф. Павлов). — В нашем детстве, я думаю, мы все любили играть с котятами. Если привязать бумажку к ниточке и дергать ее перед котенком, он начинает ловить ее. Потом раздражается, увлекается игрой и наконец совершенно принимает ее за настоящую мышь, ловит ее, грызет, теребит лапками. Вот точно так же бывает и с нами по поводу этой общественной пользы» (20; 42).

Несомненно: это «мы все», которые любили играть с котятами в «нашем детстве», включает и автора статьи. Писательский дар разгадывать человеческие характеры распространяется и на домашних животных: люди, как и кошки, увлекаются игрой (заигрываются) до такой степени, что игрушка воспринимается как настоящая мышь. Запомним этот образ.

Достоевский обращал внимание и на домашних зверушек своих приятелей. «Поклонитесь от меня всем общим нашим знакомым, — пишет он Н. Н. Страхову 26 июня (8 июля) 1862 года из Парижа. — Как ведет себя Ваш неблаговоспитанный кот?» (28/2; 28). Биографы Страхова могли бы пролить свет на личность кота, которого упоминает Достоевский в одном ряду с «общими знакомыми»: что-то, по-видимому, было особенное, экстраординарное в кошачьей невоспитанности, если она стала предметом эпистолярного обсуждения. (Менее чем через месяц Достоевский и Страхов встретились в Женеве и, должно быть, смогли вдоволь поговорить о негоднике-коте.)

Курьезный случай из первых месяцев своего заграничного бытия записала в дневнике А. Г. Достоевская. Октябрь 1867 года. Супруги проживают в Женеве, столуются в городских кофейнях и дешевых ресторанах. Вот один из обедов: «Был суп с яйцом, ужасное кушанье, которое я терпеть не могу, были пирожки с телячьими ножками, очень холодные, тоже нехорошие, было третье какое-то кушанье, не знаю, заяц ли это или что другое, но в таком вонючем соусе, что я решительно даже поднести ко рту не могла. Федя, однако, ел, хотя очень морщился… Когда мы вышли на улицу, Федя начал меня уверять, что третье кушанье в бараньем соусе было не что иное, как кошка, и что он чем больше ел, тем более уверялся, что это была кошка, но отстать не мог, потому что был голоден. Тут мы пели песню: “Бедный Федя, кошку съел”»{2}.

Знатоки утверждают, что мясо кролика и зайца по вкусу напоминает кошачье мясо. Во всяком случае кошки первыми исчезают с улиц городов, когда наступает голод. Только сильно проголодавшись, Достоевский «не смог отстать» от «крольчатины» или «зайчатины», однако подозрение, что ресторан угощает клиентов кошачьим мясом, крайне шокировало его: кошки — питомцы и любимцы, а не корм для людей в мирное время (если только они не китайцы).

«Вечером, — записала в сентябре 1867 года А. Г. Достоевская, — к нам забежала кошка нашей старушки, превосходная белая кошка, ангорская, с белым пушистым хвостом, когда мадам ее выгоняла, то она мяукала à vilaine[2], это ее любимица, а разве может какая старушка обойтись без кошки?»{3}

Ф. М. Достоевский — если судить по его сочинениям — мог бы здесь возразить своей 20-летней жене: привязанность к кошкам не связана ни с возрастом, ни с полом человека, а только с его глубокой внутренней потребностью любить и заботиться «просто так», «ни за что», не ожидая ответной благодарности. И только совсем молодой человек, в сущности, юноша (у Достоевского он вообще назван подростком), по своей человеческой неопытности полагает, что кошек любят только люди обездоленные, главным образом, одинокие женщины. Вот как, находясь в настроении драчливом и «ничтожном», двадцатилетний Аркадий Долгорукий (ровесник А. Г. Достоевской времен «Дневника»), описывает кухарку своей так называемой тетушки: «Это была злобная и курносая чухонка и, кажется, ненавидевшая свою хозяйку, Татьяну Павловну, а та, напротив, расстаться с ней не могла по какому-то пристрастию, вроде как у старых дев к старым мокроносым моськам или вечно спящим кошкам» (13; 125–126).