Джованни Боккаччо. Его жизнь и литературная деятельность - Алексей Тихонов

Алексей Тихонов

Джованни Боккаччо. Его жизнь и литературная деятельность

Биографический очерк А. А. Тихонова

С портретом Боккаччо, гравированным в С. – Петербурге Константином Адтом

Место Боккаччо в истории литературы (Введение)

То, что называется в истории Средними веками, считается по справедливости временем мрака и невежества. Грубое господство феодалов, безнаказанный разбой, междоусобицы, зверские пытки и сжигание на кострах мнимых колдунов и колдуний, войны с еретиками, суеверия в общественной и государственной жизни, магия как наука, астрологи как непогрешимые предсказатели будущего, – вот картины, которые рисует нам воображение при напоминании о Средних веках.

Не говоря уже о низших сословиях, даже феодалы, занятые войнами и турнирами, большею частью не умели ни читать, ни писать. Просвещение сосредоточивалось тогда исключительно в руках духовенства. Монастыри считались хранителями всех ученых сокровищ. Отсюда и вся наука того времени носила богословский характер. Латинский язык был всегда языком католического богослужения, и потому тогдашние ученые, схоластики, писали только по-латыни, – хотя довольно грубо и неумело, – и занимались преимущественно догматами религии, которые они основывали на Евангелии, на сочинениях отцов церкви и отчасти на философских сочинениях Аристотеля, дошедших до них в латинском переводе. Все, что не согласовалось с этими догматами, признавалось ересью, и еретическим сочинениям грозило сожжение. Представителями поэзии были только трубадуры и миннезингеры. Все, что составляло изящную литературу древних Греции и Рима, было более или менее тщательно позабыто, и воспоминание о языческих божествах считалось греховным.

Книги существовали тогда только рукописные, на пергаменте, и поэтому являлись чрезвычайной и дорогой редкостью. Если монастыри в своих библиотеках и сохранили нам часть древних книжных сокровищ, то, как знать, не большую ли их часть они растратили. Недостаток в пергаменте, бедность и невежество некоторых благочестивых затворников породили, как известно, массу палимпсестов – рукописей по стертому. Творения древнего гения – быть может, лучшие, драгоценнейшие – стирались с древних свитков, и на вымытом пергаменте писались служебники и псалтири, а иногда из листов пергамента древней рукописи, наклеивая их один на другой, делали крышки переплетов для позднейших книг. Если бы изобретение бумаги и книгопечатания не положило конца этому расточению сокровищ прежней учености, кто знает, сколько бы их еще погибло таким образом.

Но, прежде чем с эпохой великих изобретений и открытий началась новая история, уже конец Средних веков ознаменовался стремлением снова вызвать к жизни лучшие стороны угасшей древнеримской и греческой образованности, и это пробуждение могло совершиться, конечно, скорее всего там, где памятники древней архитектуры и быта, не сокрушенные веками, служили как бы связью между потомками и предками – в Италии. Как будто после долгой темной ночи забрезжило наконец утро, – так знаменательная в истории человечества эпоха Возрождения наук и искусств охватила сначала Италию, а потом и другие, смежные с ней страны. Поднявшаяся тогда из глубин древнего мира могучая волна прежней образованности и культуры раскатилась далеко, и зыбь, вызванная ею в жизни новых народов, чувствуется еще и до наших дней.

Началось прежде всего с тщательного изучения латинских, а потом и греческих писателей, не имевших ничего общего с тогдашним суровым богословием и схоластикой, а под этим влиянием последовало и процветание наук и искусств. Люди, изучавшие древнюю классическую литературу, сбросив долгий гнет средневекового монастыря, искали свободы и простора человеческому духу и обратились к изучению собственно человека (homo) на земле и всего к нему относящегося, всего доступного свободному пониманию простым человеческим разумом; поэтому их, в отличие от прежних теологов, и называли (от homo, humanus) гуманистами, науки, которыми они занимались, – гуманитарными, а все умственное движение той эпохи – гуманизмом, явившимся в то же время антитезой, противовесом обскурантизму Средних веков. Каковы бы ни были ошибки гуманистов, впадавших иногда в крайности в своих воззрениях, они могут найти себе извинение в крайностях противоположного характера, с которыми гуманистам приходилось бороться.

Хотя довольно широко распространено мнение, что умственное движение эпохи Возрождения вызвано греческими учеными, рассеявшимися по Европе после падения Византии и перекочевавшими главным образом в Италию, но в действительности оно началось в Италии гораздо раньше, и если между этими греческими изгнанниками мы не находим ни одного особенно выдающегося, то, с другой стороны, Италия дает нам три громких имени: Данте, Петрарка и Боккаччо могут быть названы настоящими отцами гуманизма. При этом Данте является как бы предтечей и провозвестником, Петрарка – пророком, учителем, основателем школы, а Боккаччо – его ближайшим помощником и апостолом. И хотя все трое шли неодинаковыми путями, значение их в истории тогдашней литературы одинаково важно.

Но Данте, выбравший себе образцом и учителем Вергилия и руководимый им во время путешествия по аду и чистилищу, является все еще лишь теологом своего времени, и его знаменитая поэма полна католической догматики. Он еще охотно погружается в самые тончайшие хитросплетения теологии, и в нем еще сильно отвращение богослова к еретикам и сектантам. Мы не будем останавливаться здесь на его «Божественной комедии»; отметим лишь важное значение того обстоятельства, что она написана на итальянском языке, а не на латинском, считавшимся исключительным языком образованного класса. Отступая в этом случае от обычая, избирая для своего творения «вульгарный» язык, Данте дал большой толчок развитию итальянской литературы и вместе с тем, увеличив круг своих читателей, обеспечил своей поэме бессмертие. Когда друзья упрекали его за то, что он свое великое творение облекает не в надлежащее одеяние, разумея под этим итальянский народный язык, Данте с гордостью заявлял им, что он именно хочет этому презираемому языку сделать честь, избирая его выразителем своих великих идей. И он был тысячу раз прав, потому что в латинском языке, как показал опыт, ни он, ни другие никогда не могли возвыситься до классических образцов древности, и все произведения средневековой латыни не имеют никакой художественной ценности, а лишь историческое значение по их содержанию. Гораздо важнее было усвоение духа языка и произведений древности и применение его к новым формам жизни.