Император умрет завтра - Анатолий Гончаров

Анатолий Гончаров

ИМПЕРАТОР УМРЕТ ЗАВТРА

Роман-интрига

«Я закрыл анархистскую бездну, распутал хаос. Я смыл кровь с революции, облагородил народы и укрепил на тронах монархов. Я возбудил всеобщее соревнование, наградил все заслуги и расширил границы славы. Все это уже нечто! И можно ли меня упрекнуть в чем-либо, в чем историк не сумел бы меня защитить?»

Глава первая

«ГРЕНАДЕРЫ, ВПЕРЕД!..»

За мостом через Адду палили пушки.

Майский воздух пучило дымами. Визжала картечь. По парапету моста плясали, шаловливо вспархивая, фонтанчики серой пыли.

Дымы и пыль сделали невидимой австрийскую артиллерию.

— Сколько там орудий, Жюно?

— Двадцать, мой генерал! — ответил русоволосый адъютант, одетый в форму командира эскадрона.

— Я не спрашиваю, сколько орудий осталось у д'Аржанто, — насмешливо скривил губы генерал Бонапарт. — Я хочу знать, сколько из них стреляет по мосту?

— Двадцать, мой генерал.

— Напрасно, — усмехнулся командующий. — Достаточно было бы и четырех.

Он снова вскинул подзорную трубу и цепко обвел взглядом пространство перед мостом — по эту сторону. По ту смотреть было бесполезно.

— Почему лежит этот сержант? Он ранен? Это ведь Бертон, не так ли?

Капитан Жюно пожал плечами. Он уже перестал поражаться тому, что главнокомандующий помнит в которыми хоть раз побывал в сражении. Бертон там или не Бертон — какая разница? Над злосчастным мостом через Адду, обороняемым десятитысячным австрийским отрядом не рискнет сейчас пролететь и птица. Разве что мышь проскользнет. Если у этой мыши крайне неотложные дела в Милане…

Мост у ломбардийского местечка Лоди являлся сути дела воротами в Милан. А ключ от этих ворот скрывали пушечные дымы австрийских бомбардиров генерала д'Аржанто. Взятием Милана Наполеон Бонапарт мог рапортовать в Париж, что Ломбардия отныне принадлежит Французской Республике. Пьемонтская армии уже подавлена. Король Виктор-Амедей сдал генералу Бонапарту лучшие свои крепости, уступил Франции графство Ниццу и всю Савойю.

Но оставались австрийцы, Не чета этим дряблым, суеверным, трусливым и увертливым итальянцам. Чиновники Исполнительной Директории с помощью газет и коммюнике распространяли по Европе официальную легенду о том, как «великий итальянский народ сбрасывает долгое иго суеверий и притеснений и несметной массой берется за оружие, чтобы помогать освободителям-французам».

Революционная риторика двигала свой миф на тупой инерции.

Бонапарт понимал, что такое политика, что такое война и что такое стратегия, и очень хорошо умел составить из этого единое целое, ведущее его по Италии от победы к победе. Но пропагандистская глупость «адвокатов» его взбесила: «В моей армии нет итальянцев, кроме полутора тысяч шалопаев, подобранных на улицах, кои грабят и ни на что не годятся…».

Капитан Андош Жюно был согласен с ним. Но, быть может, Директории все же виднее, какой соус подавать Европе к итальянским победам. Поэтому, не лучше ли будет…

Жюно писал донесение на пушечном лафете. Близкий разрыв австрийского ядра раскидал и обсыпал с головой командующего и его адъютанта.

— Нам повезло! — весело воскликнул Жюно, отряхиваясь. — Теперь не надо посыпать чернила песком… Я лишь хотел уточнить, не лучше ли будет сообщить Директории…

— Запишите слово в слово, что я сказал, и добавьте про итальянских солдат все то, что вы сами о них думаете.

Так говорил Бонапарт после первого сражения и первой победы у Монтенотти. Директория проглотила дерзость генерала. Ей нужны эти громкие победы, ибо они приносят золото. Бонапарт плевал на нейтралитет, поспешно объявленный многими итальянскими дворами. Он хладнокровно накладывал гигантские контрибуции в равной мере на тех, кого подчинял силой, и тех, кто пытался убедить его в своих «братских чувствах». Остальное грабила армия. «Война сама себя кормит», — говорил генерал Бонапарт, и солдаты отлично понимали своего командующего.

Ах, как он издевался над герцогом Пармским, решившим, что глубоким поклоном маленькому генералу и подобострастным приветствием оккупантам он спасет свою честь от унижений, а герцогство от поборов!.. Вымученное красноречие стоило тому двух миллионов франков золотом и 1800 лошадей.

Остальное добирали солдаты.

В Париже пять «столпов» французской демократии, пять Директоров, пять высших казнокрадов Французской Республики — Гойе, Мулен, Дюко, Сийес и Баррас — молча передавали друг другу донесение главнокомандующего Итальянской армией генерала Наполеона Бонапарта: «Вы воображаете себе, что свобода подвигнет на великие дела дряблый, суеверный, трусливый. увертливый народ? Только с умением и при помощи суровых примеров можно держать Италию и руках…».

Так же молча было прочитано и секретное донесение агента Директории в штабе главнокомандующего, который дословно приводил реплику Бонапарта, вырвавшуюся у него и ответ на строгие директивы правительства: «Я уже не умею повиноваться!»

— Пятнадцать дней — шесть побед, — тихо обронил Баррас. — А потом он вернется в Париж…

— Вы полагаете это излишним? — цинично спросил Сийес.

— Я полагаю, что всякий комический актер хочет играть Гамлета…

Остальные трое Директоров переглянулись, но ничего не поняли. Впрочем, их мнение никого не интересовало. И в первую очередь не интересовало Барраса и Сийеса. В «схватке пауков», пышно именовавшейся Великой Французской революцией, им повезло больше других. Тому есть простые объяснения. Есть и сложные. В целом же граф Баррас был достаточно хитер и беспринципен, чтобы знать, как прийти к власти и удержаться при ней, а потом воспользоваться материальными благами, которые она дает.

А влюбленный в собственную персону Сийес считал себя главным вдохновителем всех прогрессивных движений во Франции, в силу чего одинаково страстно приветствовал как революционную якобинскую диктатуру, так и ее последующее свержение. Но если Баррас все же организовал нападение на Робеспьера, поставив на карту свою жизнь, то Сийес сидел в тихости и писал брошюры — скачала «за», а потом «против». Его политическим кредо было «оставаться живым».

Остальные трое директоров не значили ничего. Франция воевала Наполеоном. Все знаменитые французские генералы отказались от чести возглавить Итальянский поход, план которого разработал мало кому известный артиллерийский офицер Бонапарт. Кажется, он где-то отличился: не то при взятии Тулона, не то… орудийной пальбой у церкви Святого Роха по толпам мятежников, шедших брать ненавистный Конвент. Говорят, он объявлен спасителем Революции и поднят из нищеты и безвестности до командующего армией…

Что было, то было. И восставший против Директории Тулон обозначился в его биографии первыми победными реляциями, и картечь свистела над папертью церкви Святого Роха… Арест и последующая почти годичная опала за связь с братом Робеспьера тоже имели место. Так что непросто было разобраться, против чего он выступал и кого спасал.

Генералы старой школы знали, чего стоят итальянские войска, включая папских наемников. Они Не испытывали поражения только в том случае, если удавалось увернуться от столкновения с неприятелем. Но генералы знали и тяжелую поступь австрийских батальонов, которые тоже не испытывали поражений, однако по причинам прямо противоположным.

Командование Итальянским походом досталось Бонапарту.

Вместе с этой сомнительной честью он получил толпы раздетых, разутых, кипевших злобой солдат, утративших к тому времени всякое представление о воинской дисциплине. Казнокрады при термидорианском Ковенте, а затем и при Директории делали свое дело: сорок три тысячи солдат и офицеров бедствовали в полном смысле этого слова. Те крохи, что отпускались на содержание армии, стоявшей на юге страны, разворовывались еще в Париже, и никого не интересовало, держит ли эта армия в требуемом напряжении союзника Австрии короля Сардинского или это он заставляет ее дрожать.

Армия дрожала от холода,

Накануне прибытия Бонапарта ему доложили, что батальон, отряженный навстречу, отказался выполнить приказ о пешем переходе,

— Как?! — вскричал двадцатисемилетний генерал, у которого в голове не укладывалась такая степень непослушания. — Этого не может быть! Вы просто хотите меня унизить…

— Гражданин генерал! — услышал Бонапарт в ответ. — Вы были бы унижены сильнее, если бы увидели этот батальон. Они просто не смогли бы дойти сюда.

Помрачневший Бонапарт не нашел, что ответить на это, и приказал ехать дальше. Нужные слова, как ему показалось, пришли в дороге. Он продумывал речь, которую произнесет перед своими солдатами. Армии нужен романтический ореол, армия верит в мистическое крещение Свободой, Равенством, Братством. Когда-то он сам разделял эти идеи и теперь цинично понимал их значимость. Солдатам нужен идеал. Он даст им этот идеал, он будет зажигать их сердца, он превратит их мечты в неутолимую жажду воинской славы…