Император умрет завтра - Анатолий Гончаров

Первый консул никогда не утверждал, что был прав, закрывая газеты. Он говорил, что поступить так его побудило природное чувство брезгливости.

— Я не настолько цивилизованный человек, чтобы противопоставить свободе печати хорошие манеры. У меня их попросту нет.

Четыре газеты, разрешенные Наполеоном, выходили очень небольшим форматом. Их называли «носовыми платками».

Глава третья

ШТУРМЫ, КОТОРЫХ НЕ БЫЛО

Ночь утяжелила бег времени. Пустынная площадь за окном, мощеная брусчаткой, была похожа на мешок. Горло мешка стянуто завязками, и карусельные маковки Василия Блаженного топорщились складками.

Поскребышев плотнее задернул кремовые портьеры.

Он уже дважды приоткрывал дверь в кабинет Хозяина, прислушиваясь к деревянной немоте тамбура. Ни звука. Ни шороха. Хозяин еще работает.

На третий раз, предупредительно подняв палец к озабоченному тишиной лицу — жест был послан мгновенно привставшему с места человеку, молодо круглеющие щеки которого едва заметно подрагивали, а глаза за оголенными стеклами очков источали напряженное ожидание неизвестного, — Поскребышев сунулся в пенальное пространство тамбура, по-прежнему хранившего казенное молчание. Закрепив на лице выражение сочувственного укора, слегка нажал ручку второй двери. Зеленоватое лезвие света от настольной лампы властно, отделило помощника от ожидающего, а их обоих от сидящего за столом. Поскребышев еле слышно кашлянул и бесшумно притворил дверь.

— Читает, — почти шепотом произнес он.

Человек в очках понимающе дрогнул щечками. Маленькие глаза его блестели даже сквозь запотевшие стекла очков, очень похожих на пенсне.

— Пишет, — заключил помощник, полагая, вероятно, процесс самого чтения недостаточно совершенным.

— Пишет! — завороженно кивая, повторил ожидающий.

У него возникло странное ощущение связанности рук, и он положил их на колени перед собой — свои маленькие, белые, чуть пухловатые руки. Теперь они будут на виду. Глазам все здесь было интересно и ново, а руки испытывали необъяснимую тревогу. Руки дрожали.

За стеной, укрытой дубовыми панелями, сидел Хозяин и что-то читал. Или писал. Как хорошо Поскребышеву, который всегда знает, что читает и что пишет Хозяин. А хорошо ли? Может, страшно? Нет, вряд ли. Привык. Все дело в привычке. Привычка многое делает для человека совершенно безразличным, не имеющим никакого значения. Никто не умирает от горя. К страху тоже привыкают. Это плохо. Страх необходимо постоянно заострять, не делая его при этом понятным и осязаемым. Поступками и мыслями людей управляют две вещи: страх и личный интерес. Идеология не играла и не может играть в жизни человека такой серьезной роли, какую ей приписывают. Но что за мысли возникают в голове, когда волнуются руки!..

Сталин читал, изредка аккуратно подчеркивая что-то в машинописной рукописи. На отдельных листах делал краткие записи. Это не были выписки из текста, потому что писал Сталин, не заглядывая в рукопись.

То, что он читал, скорее притягивало его внимание, чем отторгало, хотя верил он, видимо, не всему, а иногда даже недоуменно хмыкал и откладывал в сторону синий карандаш. Раскрывал одну из книг, стопкой лежавших справа от него, отыскивал нужную страницу и снова хмыкал. Теперь это означало удовлетворенность фактом или выводом, оказавшимся достоверным и для него неожиданным. Так или иначе, а вопросы почти всегда сходились с ответами. Ответы подтверждали обоснованность возникшей мысли, и мысль укладывалась угловатыми строчками на чистый лист.

Листы Сталин нумеровал и откладывал.

Равнодушный маятник накачивал темнотой ночные тени, однако, хозяин кабинета не смотрел на часы. Он читал рукопись книги академика Тарле «Наполеон». Вначале текст воспринимался привычно натянутым и наивным, а кое-что даже и раздражало. Что за фамилия — Держанто? Академик не подозревает о существовании дворянской приставки «де»? Сталин полистал книгу Фредерика Остина лондонского издания 1930 года «Дорога к славе» и быстро нашел что искал: д'Аржанто — так звали командующего австрийской армией, которому Наполеон Бонапарт дал первый бой у Монтенотте, выиграл его, а через два дня, разгромил австрийцев при Миллезимо. И почему гренадеры у Тарле одеты в трико поверх гетр? Как это может быть? Трико надевают балерины, гренадерам положены рейтузы. И не поверх гетр. Выше — не значит поверх. Это дурной перевод с французского. Но достаточно и русского языка, чтобы сообразить: гетры не носят под рейтузами, а тем более под трико.

Пустяк, положим, но из таких пустяков складывается недоверие к автору. В общем, поначалу неважно читалось. Слабенькой показалась книга о великом полководце и государственном деятеле, который стоил сотни таких академиков. Она и была слабенькой. Однако постепенно стала вырисовываться догадка, что ощущение простоты, которая хуже воровства, происходит у него, пожалуй, от каждодневной привычки думать о себе как бы в третьем лице. Вот и сейчас образ честолюбивого и коварного гения власти казался ему без затей списанным с товарища Сталина, что выглядело нарочито искусственным, фальшивым и даже дерзким.

Академик Тарле имеет смелость заявить, что Сталин — это Наполеон сегодня? Академик Тарле либо подтасовывает, либо тенденциозно подбирает факты в ущерб исторической правде. На что рассчитывает товарищ Тарле?

Однако стопка иных просмотренных книг о Франции 19 брюмера и Наполеоне Бонапарте убедила его в том, что выводы Тарле не противоречат фактам. А факты осторожный академик старался использовать только многократно подтвержденные другими источниками. Что и проверял Сталин. Среди прочих книг на столе у него лежали двухтомная монография английского историка Уильяма Слоуна «Новое жизнеописание Наполеона», обретшая за сегодняшний вечер множество закладок, книга Альбера Вандаля «Возвышение Бонапарта», подробнейшая беллетризованная биографии Наполеона, написанная Фридрихом Кирхейзеном, и даже книга «Женщины вокруг Наполеона». Впрочем, последнюю он так и не раскрыл.

Почерк его, несмотря на беглую угловатость, был свободно читаем, но только, наверно, Поскребышев смог бы прочесть фразу в сокращенном виде форма, которую не очень часто использовал Сталин, когда фиксировал для себя нечто, могущее иметь глубокие, но, как правило, непонятые современниками последствия. Например, такую: «Шт. Кр. б. тяж о. Сов.»

За расшифровку этой записи Троцкий не пожалел бы снять сотни тысяч долларов со своего секретного счета в Нью-Йорке, открытого им на пару с Лениным еще в 1918 году, когда они не исключали поспешного бегства из России. Фраза гласила: «Штурм Кронштадта был тяжелой ошибкой Советской власти».

У Тухачевского руки по локоть в крови кронштадтских матросов. Этот скороспелый маршал залатит за медвежью услугу. И за варшавский заплатит. Хотя и будет думать, что платит по другому счету. Но «тяж. о. Сов.» останется фактом, которого нельзя изменить.

«Почему мне не позволено плакать?» — Сталину захотелось вычеркнуть эти слова из рукописи Тарле. не нравилась фраза. Но он удержался. Ни к чему такая мелочность — пусть поплачет Наполеон. Сталину слеза не замутит взора. Зато против другой фразы, которой академик Тарле как бы подытоживал второй поход Бонапарта в Италию и второе поражение Австрии, он поставил тяжелый восклицательный знак: «Угрюмо молчали некоторые наиболее непримиримые якобинцы, удручены были роялисты».

Там непримиримые враги угрюмо молчали. Здесь неистово рукоплещут «отцу народов». Что гораздо хуже.

Теперь он чаще верил Тарле, чем сомневался. Правда, с французского академик переводил безобразно, улавливая зачастую только дословный смысл, тогда как остроумная фраза скрывала гораздо более глубокую, порой парадоксальную мысль. Об этом Сталин мог легко судить, сравнивая переводы с английских изданий, куда автор, может быть, и не заглядывал.

Но, как бы там ни было, он, видимо, не стремился подогнать образ великого полководца, вождя нации — под условный или безусловный лик судьбы самого Сталина, хотя так могло казаться и показалось вначале. Они исторически тождественны друг другу. И Тарле не мог не чувствовать этого. Если выразиться менее официально и более откровенно, то Сталин только сейчас по-настоящему открыл для себя Наполеона Бонапарта и тем самым словно заглянул в зеркало своей судьбы. Открылась почти безукоризненная историческая параллель: сходные события и факты, характеры, условия и обстоятельства. Одни и те же политические ходы, обещавшие поражение, но обернувшиеся победой.

Разумеется, Сталин не так наивен, чтобы поверять свои действия Наполеоном, который хотя и ошибался крайне редко, зато трагически. Это первое. Спустя почти полтора века многое развивается иными путями и по иным законам, неведомым Наполеону. И пусть это многое не отличает сколько-нибудь существенно методов борьбы за власть, а следовательно, мыслей и взглядов на сам предмет власти и на философию державной государственности, которая у Наполеона, верно, носила характер имперской, но тем не менее — на дворе уже 1936 год. Это второе. И, наконец, третье. За плечами у товарища Сталина не числится великих сражений, что бы там ни пели Безыменский с Долматовским. Или этот… Уткин. «Не твоим ли пышным бюстом Перекоп мы защищали?..». Так он написал. И назвал это — «Стихи красивой женщине» Авербах решил, что бюст Уткина достоин выдвижения на Сталинскую премию… Может, Ягода тоже не знает, что Перекоп мы не защищали, а штурмовали? Во всяком случае Авербах с Уткиным не делали ни того, ни другого.