Журнал «Вокруг Света» №02 за 1967 год - Вокруг Света

Шли на битву партизаны

Осень. Прозрачный и светлый день. Дубы, сосны, березы. Огненно-золотые вперемешку с сине-зелеными узоры леса пропадают далеко-далеко в туманной дымке. Стоит лишь раз взглянуть на эти леса, поля, реки, вдохнуть чистый воздух, узнать здешних людей, и приходит удивительное и ясное чувство Родины, ее трудной и светлой судьбы.

Тишина полян, малинников, бора... Может быть, эти тысячелетние дубы помнят татарское иго, литовских рыцарей, польских шляхтичей, шведов. А эти тонкие деревца, которым еще не исполнилось двадцати пяти, не забыли свирепое лихо, приползшее вслед за немецкими танками... И потому на старой лесной тропе нежданно приходит на память: «Враг просчитался. Не только люди русские, сама природа русская не приемлет окаянного фашиста. Вместе с людьми борются против захватчиков и старинные брянские рощи, и глубокие реки, и чарусы на болотах, и морозы русской зимы». Рапорт брянских и орловских партизан Родине.

Да, помнят деревья взрывы самодельных партизанских мин, поднимавших в воздух поезда и мосты, помнят трескотню пулеметных и автоматных очередей (какая звонкая стояла после них тишина!), пожары брянских деревень, боль и ярость народную...

Добрую Корну гитлеровцы тоже спалили. Никогда не забудет подпольщик Степан Костяной (фото вверху) высокого кровавого зарева. В отряд бы уйти и бить, бить фашистов, но приказ был — остаться здесь. И пошли по деревням листовки и газеты, а партизаны всегда знали о вражеских засадах. Уцелел чудом. Дважды «выхватывался» из облав, так что и на конях догнать не могли. Лес его выручал, родной Брянский лес...

Кружатся золотые листья. Тишина. Новая Корна встречает осень. А дальше все тот же могучий, суровый и добрый лес, глухие тропинки, крики птиц. «...Люди русские, сама природа русская...» Редко найдешь теперь пулеметную ленту, гильзу, каску. А лес шумит, шумит... Святой, вечный Брянский лес.

Воевал и в первую мировую и в гражданскую. Отечественную встретил на пятьдесят пятом году колхозным председателем — и снова взялся за оружие... Не сразу, однако.

Золотится, зреет ржаное поле, как в мирный полдень, и в руке сорванные колосья. Успеть бы только, не отдать хлеб захватчикам!..

— Да, кругом война разлилась, фашист уже к Москве, к Волге рвется, а у нас тихо. Вот и сеем рожь на нашем «острове».

Шесть колхозов входило тогда в Пролысьвенский сельсовет в лесах Брянщины, а его председателем был вот он, Гаридов Павел Григорьевич.

— Как же так?

— Да уж получилось... Фашисты вначале у нас, правда, денька с четыре пробыли. А потом крушанули мы их — и ушли восвояси до осени сорок второго. Ну, и жили мы по советским законам.

Хлеб успели собрать, переправили партизанам. Да и сам, наконец, к ним...

Командир партизанской роты. Проводник, минер. При его участии взлетели в воздух два вражеских эшелона с «тиграми», рвались мосты.

А на последнюю операцию понесли его на носилках: ранен был в ногу, а другого проводника нет. По лесам, по топям, по открытым лугам пробирались три дня, бережно прижимая к телу не мины даже — простые артиллерийские снаряды. Наконец мост... Как томительно ожидание! С рассветом фашисты оставляли на мосту одного часового, остальные уходили отсыпаться, чтобы ночью быть начеку. Не дождались они следующей ночи! Часового партизаны сняли из «бесшумки», а фашистский блиндаж забросали гранатами. Видел с берега Павел Григорьевич темное облако взрыва, слышал его далекое раскатистое эхо...

— Много лет утекло с тех пор, а все в памяти как живое. Да, как живое. Как все это забыть хоть и за восьмой десяток перевалило? И рассказывать много приходится. Молодежи. Много ее приезжает сюда... И вот расскажи да расскажи... как воевали, как что. Рассказываю, вспоминаю — и, кажется, годы снимает. Ну, а когда спрашивают: «Как здоровье, как жизнь?» — отвечаю: «Ничего, мол, спасибо, хорошо!..»

Брянские села... Вытянувшиеся на старый русский манер вдоль пыльных трактов, они медленно и неохотно выступают серебристо-серыми некрашеными бревнами стен из седого утреннего тумана. Лик крестьянских жилищ строг и прост.

Молчаливая угроза смотрела на врага темными окнами изб. И враг становился еще более оголтелым и преступным от страха и от предчувствия неминуемого возмездия. Он убивал, насиловал, уничтожал. И это село — Святое — сжег дотла.

Сожженные села давно восстановлены. И Святое тоже. Только теперь оно носит другое название — Партизанское.

Время рушит, сравнивает с землей истлевшие лесные землянки — обиталище партизан, приют жителей сожженных сел. Мало где уцелели партизанские наблюдательные пункты — обветшалые лестницы из поперечных планок, набитых на стволы самых высоких сосен.

Но время бессильно перед памятью и благодарностью людской. Вновь протаптываются заросшие партизанские тропы, восстанавливаются партизанские землянки. В них все как когда-то: железная печурка, у которой лишь и было тепло, столик с медной гильзой и фитилем в ней, нары, устланные еловыми ветками; только пахнет нежилым — землей, сыростью.

А ведь здесь жили, ждали ушедших на бой отцов, мужей и сыновей. Здесь рождались новые граждане советской земли — дети непокоренных.

Теперь это своеобразный музей — память о тех, кто не дожил, но за кого отомстили. И о тех, кто выстоял и узнал счастье победы. Сюда приезжают каждый год ветераны, прошедшие сквозь огонь, вынесшие все муки и дождавшиеся светлых дней, о которых мечтали в этих землянках...

Иду по лесу с Александром Николаевичем Барановым. Молод — на вид не дать тридцати, но уже председатель сельсовета. В войну был совсем птенцом. Но когда он ведет свой мотоцикл по глухим, заросшим высокой травой партизанским тропинкам, когда просто стоишь с ним у старой бронзовеющей сосны, думаешь, что и он воевал в этих местах.

Тихо говорит:

— А вот здесь была переправа, тут — землянки, где-то вой у тех деревьев столкнулись с вражеской засадой, лоб в лоб, жестокий бой был... Братская могила — тоже бой...

А потом о другом:

— Бобры дерево спилили... А то кричит желна, большой такой дятел, — и вслушивается в пронзительный резкий голос.

И снова о землянках, заставах, боях. Далекое, близкое, нетленное... Все знакомо, любимо до кустика.

Жизнь — и память... Одни неразрывный узел. То высокое, светлое, гордое, что передается от отца к сыну, из одних чистых рук в другие, как священный огонь.

Священный огонь. Я вижу, как пламенеет он на одной из лучших площадей Брянска у памятника воинам. Стоят около него и убеленные сединой и совсем юные — те, кто идет маршрутами Всесоюзного молодежного похода по местам славы отцов. И говорят так же тихо, и так же подолгу молчат, как под сенью Брянского леса, на боевых тропах партизан.

А у меня в памяти прекрасные леоновские слова: «Когда стихнет военная непогода, и громадная победа озарит дымные развалины мира, и восстановится биение жизни в его перебитых артериях — лучшие площади наших городов будут украшены памятниками бессмертным»

Валерий Орлов, наш спец. корр.

Дорога Генриха Гейне

Мусорная вода около нашего парохода зашевелилась, будто кто-то сильно подул на мусор, и из-под него вылезла стальная серая черепаха — американская подводная лодка.

Лодка двинулась малым ходом к причалу. Она шла неуверенно, как слепая. Она слишком близко прошла около нашего парохода.

Пассажиры в испуге сбились к одному борту.

Тогда лодка вдруг взвыла и завизжала так зло и пронзительно, будто ей начисто отдавили хвост. Старый рыбак, ехавший с нами на остров Капри, плюнул в сторону лодки и сказал:

— Бешеная дура!

Лодка забурлила винтами и медленно втиснулась в строй таких же серых американских подводных лодок. Они тесно стояли у каменной стенки в Неаполитанском порту.

После этого наш маленький белый пароход — «алискаф» (так здесь зовут пароходы на подводных крыльях) — начал осторожно выбираться из порта.

Налево чернел замок Кастель-Нуово, за ним — остров Искья — родина красивых открыточных рыбачек, а впереди начали подыматься берега Капри.

Этот остров, сложенный из сиреневого гранита, нехотя выползал из воды, пока не стали обозначаться на его береговых скалах обсохшие водопады, илн, вернее, «цветопады», желтой бугенвиллеи.

Этот удивительный цветок привез в Европу с островов Тихого океана французский капитан Бугенвиль.

Следует с уважением относиться к памяти Бугенвиля. То был бескорыстный колониальный моряк. Он возил не золото, не жемчуг, не рабов, а нежные цветы, особенно не надеясь нажить себе на этих цветах состояние.