Страницы прошлого - Ванда Василевская

Ванда Василевская

СТРАНИЦЫ ПРОШЛОГО

I

Это был большой трехэтажный дом в предместье Кракова — первый дом, который я помню.

Он вырос среди маленьких, прижавшихся к земле домишек рабочей бедноты, высоко возносился над ними башней своих четырех этажей. Вокруг этого большого дома тонули в грязи узкие немощеные улички; единственной мостовой была дорожка через двор, выложенная каменными плитами.

Мы жили в третьем этаже. В первом занимал квартиру сам домовладелец. Сейчас я не помню, как он выглядел на самом деле: глазам трех-четырехлетней девочки он казался огромным, как гора, и круглым, как полная луна.

Рядом с хозяином дома я неизменно вижу собаку, большого лягавого пса Париса.

Парис властвовал во дворе. Он испытывал непреодолимое отвращение к бедно одетым людям, к уличным торговцам, к нищим. Здесь, в грязном предместье, он зорко сторожил двор этого выделяющегося на общем фоне доходного дома. Его мрачный глубокий бас повергал в страх проходивших мимо детей. Страх перед Парисом охватывал и нас, обитателей третьего этажа. Моя маленькая сестричка, лежа в коляске на балконе, заливалась плачем, когда его лай раздавался внизу.

Парис умел стеречь двор, умел стеречь лестницу, ведущую в квартиру господина Чапутовича на первом этаже, но не сумел устеречь меня. А дело-то было в том, что мои симпатии были прямо противоположны симпатиям пятнистого тирана.

В семье нас было три сестры. Одна была старше меня на шесть лет и не обращала внимания на такого сопляка, как я. Младшая лежала в конвертике — тоже невелика радость!

Но там, за стенами четырехэтажного дома, роилось множество детей. Они бегали по узким уличкам, возились в грязи, лезли на крыши сараев, гоняли голубей, пели песенки, ссорились, дрались, наполняли шумом таинственные закоулки между домишками.

Из окна третьего этажа можно было наблюдать их изумительно интересную жизнь. Им все разрешалось: им разрешалось щеголять босиком, когда уже седой иней лежал по утрам на лугу, разрешалось лепить пироги из глины, разрешалось ходить в мороз без пальто, разрешалось скользить по замерзшим канавам, разрешалось оставаться на улице по вечерам, когда мутные стеклышки газовых фонарей загорались сонным светом.

Сначала трудно было различить в этой толпе отдельных мальчиков и девочек. Их всегда бывала целая стая, и всегда они одинаково шумели. Но понемногу из толпы стали выделяться отдельные фигуры: какая-то девочка с торчащими косичками, другая, шлепающая по грязи не по росту огромными башмаками, башмаками взрослого человека, рыжий любитель голубей, который мог свистать им целыми часами, и, наконец, Антек.

Впоследствии, когда я уже знала, как его зовут, я так и не могла понять, как это случилось, что я его сразу не заметила. Ведь это же бросалось в глаза: здесь было множество, бесчисленное множество мальчиков и девочек, но самым главным был Антек.

И так думала не только я; с этим соглашались все дети там, внизу, куда я смотрела из окна комнаты третьего этажа. Именно он управлял всей толпой, он отдавал приказания, командовал во время игр, разрешал споры и являлся предводителем великих походов, которые с криком направлялись в тесные улички. По его свистку безлюдный закоулок вмиг наполнялся уймой ребятишек. Словно из-под земли вырастали юркие фигурки и без оглядки мчались на место сбора. Антек имел право ругать их, и это не приводило к драке. Антек имел право разнимать дерущихся, и никто не давал ему тумака, чтоб не вмешивался не в свое дело. То и дело слышалось склоняемое во всех падежах имя «Антек». Да, безусловно, именно он правил детьми предместья.

Грязная уличка с высоты моего третьего этажа казалась мне раем, обителью счастья, Антек — каким-то сверхъестественным существом! И мне уже было мало только выглядывать в окно, что, впрочем, тоже было строго запрещено, так как я обнаруживала постоянное стремление к тому, чтобы большая часть моей особы находилась снаружи, по ту сторону окна, за которым утопал в грязи детский рай.

Нужно было придумать что-то другое. О том, чтобы попасть на уличку, не могло быть и речи. Фасад и ворота дома выходили на другую сторону, и я понятия не имела, как попасть туда. Зато оказалось, что окно лестницы в первом этаже очень доступно: можно усесться на подоконнике, и тогда не только все чудесно видно, но даже можно вести переговоры.

Не помню, как это началось, знаю только, что с того дня, как я перенесла наблюдательный пункт на лестницу, я погибла.

Да, Антек правил всеми, но все же не возгордился настолько, чтобы не снизойти до разговоров со мной. Ах, как он чудесно выглядел в обтрепанных коротких штанах, с замурзанным лицом, с жесткой щетиной коротко остриженных волос! Никто не умел ловчее его перескакивать через огромные лужи, никто так метко не попадал комьями грязи в стену нашего дома. К этому дому все дети испытывали одинаковую ненависть, к дому и к его владельцу — господину Чапутовичу. Разумеется, эта ненависть обитателей разваливающихся деревянных лачуг передалась и мне. Я только и мечтала о том, чтобы мне, как им, Антековой команде, дано было счастье подстеречь господина Чапутовича за углом и запустить комком грязи в его широкую спину, прикрытую новехоньким пальто.

Началось с разговоров, затем постепенно я начала соскальзывать на путь преступлений. Сперва медленно и незаметно… То это было пирожное, которое я припрятывала за завтраком, то кусочек сахара, конфета или яблоко, которые предназначались мне. Все это падало из окна в подставленные грязные ладони Антека. Потом игрушки, потом все, что попадалось под руку. Я думаю, что если б Антек велел мне сбросить вниз шкаф из квартиры, я задумалась бы лишь об одном: как это технически выполнить?

Калоши отца, носовые платки, нож для разрезания книг — дети внизу были одинаково рады всему. И честно, добросовестно старались отплатить мне: они не нуждались в милостыне и подачках. Доставка снизу вверх была, конечно, труднее, чем сверху вниз, но Антек придумал способ: шпагат. Совет был хорош, но что сказать дома, на что мне понадобилось столько шпагату?

И вот Антек ловким броском закинул наверх камень с привязанным к нему шпагатом. Остальное очень просто: стоит только спустить вниз веревочку — и поднимай вверх великолепные дары. Длинные разноцветные, витые, как елочные свечи, конфеты, которые пачкали лицо красным и желтым. Сколько раз я видела эти конфеты разложенными на уличных лотках, но они были для меня недосягаемой мечтой: «Крашеные, можно отравиться». Там, на лестнице, они были вкусней всего и, как доказал опыт, не отравляли… Круглые металлические свистульки, тоже «антигигиеничные», потому что их надо было брать в рот, помещая весь кружок между губами, и тогда они свистели по меньшей мере, как локомотив!