Не судьба - Екатерина Краснова

Екатерина Андреевна Краснова

Не судьба

I

Когда у Ивана Владимировича Загребского родился сын, он очень этому радовался. К сожалению, дома некому было разделить его чувств, потому что супруге его, Зинаиде Сергеевне, всякие чувства были чужды. Ещё в девицах она была преимущественно languissante [1], а когда вышла замуж, это качество окончательно сделалось преобладающею чертою её характера. Молодая мать довольствовалась сознанием, что у неё есть un bébé, которого будет крестить mon oncle le général. Но отцу, называвшему bébé Михайлой, такого сознания было мало: он вообще не любил духовных наслаждений и без шампанского ничего не понимал. На радостях необходимо было выпить, и Иван Владимирович поспешил в свой клуб, куда давно уже привык отправляться во все важные минуты жизни.

С тех пор прошло много времени. Bébé давно вырос и называется большего частью Мишелем, хотя в клубе ему по прежнему случается быть Михайлой. Его мать продолжает быть languissante, тем более, что, помимо сына, существуют ещё les deux demoiselles [2] — её дочери.

Мишелю двадцать шесть лет. Он пользуется отличным здоровьем и аппетитом; но, к ужасу матери, он очень небольшого роста, хотя имеет наружность удовлетворительную. Он рос крайне балованным мальчиком, как обыкновенно бывает в семействах, когда среди женщин растёт единственный сын. Мать, бабушки, тётушки обожали Мишеля, но каждый член семейства смотрел на дело воспитания и стремился «вести» ребёнка по своему. Среди всех этих воспитаний и направлений плачевно увязали беспомощные гувернёры и гувернантки, состоявшие при Мишеле. Но он, по-видимому, нимало не страдал от своего положения и принял тактику — одинаково в грош не ставить ни родовых, ни благоприобретённых воспитателей: он никогда никого не слушался, ничему путём не учился и был очень доволен своей судьбой. Всё это продолжалось до поступления его в корпус.

Пока он там процветал, мать его обзавелась новым качеством, так как с течением времени оказалась délaissée [3]. Это произошло оттого, что Иван Владимирович уверял, будто в присутствии жены он себя чувствует «как сливки на солнце». Супруги всегда были недовольны друг другом, хотя в сущности во многом сходились. Особенно ссорились они из-за сына: отец желал, чтобы Михайло был военный и молодец, а мать мечтала о том, чтобы Мишель был военный и… mauvais sujet.

Относительно первого пункта всё устроилось по родительскому желанию: по выходу из корпуса Мишель превратился в то, что его отец называл «гвардионцем», а мать — les lanciers de Peterhoff [4]. Остальное не удавалось: Мишель не попадал собственно ни в ту, ни в другую категорию. Напьётся где-нибудь à Peterhoff или с отцом в клубе, как прилично молодцу, а на другой день грустит и терзается угрызениями совести как баба, по выражению Ивана Владимировича, который терпеть не мог этой его черты и называл её философией.

Иногда бывал и на мамашиной улице праздник: Мишель таскается по ресторанам, торчит за кулисами театра Буфф, делает долги, побеждает сердца, становится un brillant mauvais sujet; но вдруг, ни с того, ни с сего, запрётся в своей комнате, засядет дома, задумывается и читает. Когда Мишель принимался за книги, он делался нисколько не похож на mauvais sujet, неинтересен, не блестящ. Впрочем, чтением он никогда долго не занимался: это ему надоедало, главное потому, что в это время он сам себя не понимал.

Был у него приятель, барон Вланг, его товарищ по полку. Вланг был высокий, белокурый, приличный офицер остзейского происхождения. Он отлично одевался, носил pince-nez [5] в золотой оправе и говорил скрипучим голосом, в нос. Характера он был спокойного и пользовался особым расположением Мишеля, который ценил в нём выше всего его невозмутимость и сильно злоупотреблял ею, когда находился в припадке беспричинной и беспокойной тоски, нападавшей на него по временам. Под влиянием этой тоски, Мишель болтался без дела, врал всякий вздор, ныл и надоедал всем. В такие минуты он шёл к Влангу, и между ними происходили разговоры в таком роде:

— Вланг, я к тебе: родители надоели.

— Здравствуй, — говорил барон. — Кто тебе надоели?

— Родители, душечка, — папаша с мамашей.

— Очень странно. Чем же надоедали?

— Преимущественно любовью и ненавистью, — жаловался Мишель, стоя среди комнаты и раскачиваясь на каблуках. — Обожают и доезжают в тоже время… Что, ты опять не понял? Возьми лексикон, отыщи там глагол доезжать…

— Довольно, я уже слыхал такие шутки, и они неуместны. Возьми это во внимание.

— Надоело? Ну, выгоняй меня… О, Вланг! Вланг, какая скучища!

— Займи себя чем-нибудь.

— Да чем же? Когда бы я знал…

И Мишель вдруг затягивал во всё горло: «Когда б он знал, что пламенной душою»… [6]

Вланг медленно доставал черепаховый портсигар, вынимал папироску, закуривал.

— Мало ли дела! — произносил он, наконец.

— Что ты, что ты? Какое же у нас дело? Хоть бы война, что ли… Вланг! Кого бы нам поколотить?

— Не говори так глупо. Если тебе нечего делать в военной службе, выходи в отставку, занимайся своим имением.

— Имением? А какого чёрта я там буду делать? Я только и умею спать да вздор молоть; ведь нас с тобой только этому и учили, переучиваться поздно!

— Никогда и ничто не поздно. Не хочешь ли сельтерской воды? — предлагал Вланг.

— Сельтерской? Это ещё что? Вина давай!

Вино приносилось, но на Мишеля никакие напитки, кроме коньяка, не действовали; от коньяка же он пьянел и становился ещё мрачнее. Когда находили на него припадки хандры, ничто не могло его развлечь; но в своё время она проходила сама собою.

Находясь в одном из таких пароксизмов, он был приглашён на именинный вечер к одному из старших офицеров полка и почему-то принял приглашение. Пир удался на славу: пили много, при деятельном участии самого генерала. Генерал был из молодых, очень толстый и красный немец, плохо говоривший по-русски. Мишель не чувствовал к нему личной антипатии, хотя был о нём невысокого мнения; но так как он вообще не охотник был до немцев, то и на генерала смотрел недружелюбно. К концу ужина Мишель впал в меланхолию: вино, водка и товарищи ему надоели, а уходить было лень; от нечего делать он взял свой бокал и подсел к генералу. Устремив внимательный взгляд на своего начальника и разглядывая его, он начал рассуждать вслух:

— Создатель, Создатель! И за что это его превосходительство попал в генералы!? Во-первых, немец; во-вторых, глуп… Будто уж из русских нет таких рож? Ну, за что его над нами поставили? Даже «хлеб» выговорить не умеет…

Мишель так углубился в свои рассуждения, что не заметил восторженного внимания господ офицеров. Со своей стороны, генерал не сразу разобрал, к кому относились эти речи, но потом спохватился и сильно разгневался. Вышел скандал, вследствие которого Мишель на другой день вынужден был подать в отставку.

После этого он поступил «просто» в С… пехотный полк, к невыразимой горести Зинаиды Сергеевны. А Ивану Владимировичу эта история так понравилась, что он даже не имел духа сердиться на сына.

Очутившись в С… полку, Мишель на всё махнул рукой и совершенно сбился с толку, так что в короткое время приобрёл обширную и печальную известность. Родные были в отчаянии: дома он почти не бывал, и, что всего хуже, никто не мог разобрать, доволен ли, по крайней мере, сам Мишель своей судьбою? Он не хандрил, но и весёлости в нём не замечалось. Он вёл безобразную жизнь как-то серьёзно и систематично, точно дело делал. Зинаида Сергеевна решила, что её сын — пропащий человек.

Так продолжалось до одного морозного декабрьского вечера, когда Мишель отправился на благотворительный бал.

II

Тётка Мишеля, баронесса Елена Владимировна Шторх, устраивала благотворительный бал. Она особенно любила Мишеля, и в угоду ей «пропащий человек» ездил иногда на танцевальные вечера, базары и тому подобные учреждения. Об этом бале Мишель узнал заблаговременно. «Приезжай, голубчик, непременно, — писала ему баронесса, — и выручи меня: дам будет пропасть, а кавалеров не знаю, где взять». При этом известии Мишель поморщился и пожелал остаться дома; но тётка как женщина предусмотрительная поместила в конце записки несколько интересных сведений о буфете, и это решило вопрос в её пользу. Мишель решил, что надо ей сделать удовольствие, и поехал на бал.

Мороз был сильнейший. Пока Мишель согревался в швейцарской и приходил в нормальное состояние, расположение его духа почему-то испортилось, и мысли приняли критическое направление. Ему показалось, что все приезжавшие дамы отличались безобразием, а кавалеры — глупостью и нахальством. Очевидно, скука будет страшная. Но тут из зала вышла на лестницу сама баронесса: она сияла румянцем и весельем и двигалась со всею быстротой, какую дозволяла ей приятная, но неумеренная полнота. За нею следовали молодые люди. Они, по-видимому, иначе смотрели на вещи, чем Мишель: им было везде весело.