Сто стихов о неизбежном - Лев Прыгунов

Лев Прыгунов

Сто стихов о неизбежном

Рисунки и картины автора

© Прыгунов Л. Г, 2014 г.

© ПРОБЕЛ–2000, 2014 г.

Посвящается всем

Ура! Вот и кома!

Наконец-то я дома!

Встреча

Гуляя по полю и лесу,

посвистывая негромко,

я жду Вас всегда с интересом,

загадочная Незнакомка!

Давно уж идём мы друг к другу

сквозь клубы тумана и дыма, —

как часто с улыбкой, подруга,

проскальзывала ты мимо!

Ты точно шептала: Успеем

ещё мы соединиться…

Я спорить с Вами не смею —

я жду Вас всегда с любопытством!

Но где будет встреча? В полёте?

Во сне? В инвалидной коляске?

Я знаю, ты скажешь: Пойдёмте,

я возвращаю вам сказку!

И будет мне сладкой росою

налитый по самую кромку

напиток, что даст мне с косою

расщедрившаяся Незнакомка!

Песочные часы

Песочные часы – стеклянная оса.

И ос, и ангелов рои как дым повисли:

осиное гнездо разворошил я сам —

всё прошлое моё, упрятанное в письма:

Ласкает, жалит, колется, болит…

Отчаянье любви, уныние, осколки

корявых слов и жгучей плетью стыд

за трусость жалкую, за глупые восторги.

В который раз переверни часы!

Верни в комод бумажный жизни ворох!

Струись, песочек, по стеклу осы,

пока не перейдёшь в могильный шорох.

В. Б

Мой нежный друг, ты умер… Погоди…

Немногих я любил, но ты один

из самых близких мне по крови – брат, приятель,

художник, фокусник, богоискатель!

Зачем же так? Уж скоро тридцать лет

ты всё живёшь во мне!

Тебя же рядом нет.

И если уходящие тоскуют

по остающимся, – кого они рисуют?

Показывают фокусы кому?

И как они ТАМ молятся ЕМУ?

Молодая луна

Молодая луна. Новолуние.

Можешь ей не показывать грошика.

Поздно, рано ли станешь мумией,

и душа отлетит воробышком.

Как боялся я этого времени!

А теперь не страшусь и тризны.

Жизнь становится скучным бременем,

а цветные сны – слаще жизни.

Двадцать лет назад – будто позавчера.

Двадцать лет вперёд – уже вечность.

И мои подлунные вечера

удаляются в бесконечность.

Из детства не вырвешься…

Из детства не вырвешься. Детство,

точно пикирующий бомбардировщик —

налетает, бомбит – и мозговое тесто

стекает в кастрюлю памяти

          как кур в ощип.

И соколом-пустельгой я улетаю в степи,

где обитают образцы фауны и флоры,

а потом, от усталости спотыкаясь о стебли,

возвращаюсь в город,

          чтобы завтра же лететь в горы.

Раз пятнадцать смотрел я «Бродягу» или «Тарзана»,

знал наизусть «Судьбу солдата в Америке»,

влюблялся в каждую красотку экрана

и слушал джаз на «рёбрах» и «черепе».

По трое суток выстаивал в очереди за кулём

муки, или парой буханок хлеба с гарью.

По ночам – «переклички». Чернильным карандашом

на ладони выжигали номер,

          как в немецком концлагере.

На бешеной скорости спрыгивал – С— и запрыгивал – НА—

подножку трамвая. Пару раз едва не сорвался.

В пятидесятые это был самый захватывающий наш

экстремальный спорт. Кроме тех, естественно,

          кто без ног оставался.

А в школе в пятьдесят первом, а может в пятидесятом

стали пропадать учителя дореволюционной породы.

Сосед по парте – в классе четвёртом или пятом

оказался сыном врагов народа!

И на тебя, как на соседа, падает тень

шпиона, а то и организатора покушения на Сталина,

хотя от китайской границы до подмосковных деревень

около пяти тысяч вёрст. А самолётом едва ли не

трое суток. Но тень висела, как гильотина,

ещё над тобой лет двадцать, не менее…

Вот такая весёленькая картина

счастливого детства!

Противоположные мнения

услышишь только от Палача и его Жертвы.

Каждый старик хрипит, умирая: Мама…

Детство и вправду нацеливает на тебя жерло

гаубицы. И снаряд свистит по-китайски:

          такова твоя Карма!

Ловля бабочек

Мои нервы натянуты, как последняя струна Паганини.

Голова увязла в какой-то из красок и слов мешанине.

В сердце порхает Acherontia Atropos[1] (по-нашему – аритмия),

глаза потускнели, а веки набухли, как у гоголевского Вия.

Зато я вижу то, чего не замечают другие,

а в душе поют скрипки и виолончели.

Из корявых слов складываются вирши странной драматургии,

а сердце летает то вверх, то вниз, как на качелях.

Но главное – я закончил картину, о которой мечтал все годы —

как я в детстве ловил бабочек в рукотворном храме природы:

Ботанический сад, рядом горы, как вывернутая пропасть.

Machaon, Apollo, Vanessa Io, Acherontia Atropos…[2]

An Omnibus Across The Bridge

Роману Каплану

An omnibus across the bridge[3]

ползёт как гусеница прочь

от хищника, который дичь

учуял, несмотря на ночь.

And hopelessly poor wretch

счастливый обладатель пейс

готов, обнявшись с тенью, лечь

на мёрзлый проржавевший рельс.

And lovers under leafless tree

целуются всю ночь взасос,

едва удерживая крик

к Всевышнему и прочим: SOS!

But mystic omnibus on bridge

со всеми пленниками в нём

вот-вот сорвётся в грязный ditch —

в бездонный чёрный водоём.

And many souls overstressed

в отчаянии и суете

меняют массу стран и мест, —

и всё не те! И всё не те!

Officials and movie-stars,

студенты и профессора

в мечтах готовы аж на Марс

запрыгнуть с криками ура!

But passengers of Train named EARTH

уже не спрыгнут никуда.

И тайн их траекторий всех

не разгадать им никогда.

Too Soon

Конструкторы моих костей,

оракулы глухой судьбы!

Писатели слепых страстей,

свидетели пустой борьбы!

Как вы придумали меня,

какой изобрели каркас,

как жаль, что оказался я

созданием, недостойным вас!

Все ваши хлопоты, увы,

как псу под хвост, как в никуда, —

Natura и Fortuna, вы

ведь знали, что я был всегда

ленив, невежда, психопат.

Я проиграл финальный матч:

я сам себе поставил мат,

и это для меня too much!

Начать бы всё со снежных гор,

где воздух остр, и нежен холод,

и где пылающий костёр

не дразнит искрами – too old!

Но поздно – многие вокруг

уже не видят солнц и лун…

И ярко слепит Чёрный Круг

и шепчет ласково: too soon!

Домино

Деревья голы и горбаты.

тоска, упавшая на дно.

Мы были будущим когда-то,

но стали прошлыми давно.

И годы, голые, как факты,

стоят перед глазами. Но

они похожи чем-то, как-то

на ленту пёстрых домино.

И «пусто-пусто» точно глыба

из пенопласта, как в кино…

Но кто-то хлопнет костью: «Рыба»!

И рыбкой ты пойдёшь на дно.

Нищета войны

Я детство прожил в нищете войны,

хотя наш город и не знал бомбёжки.

Все зимы – с осени и до весны —

давились мы гнилой картошкой.

Зато весной – какая благодать!

Крапива, лебеда, лучок-голубчик…

Колдует ночью у костра с кастрюлькой мать,

слезами заправляя жидкий супчик.

А голод борется во мне с голодным сном.

Сон победил. Закапал летний дождик.

Вдали осёл перекликается с ослом,

Сестра толкает в бок: не спи, художник!

Художнику три года. На ногах

в кровавых кракелюрах ципки-клинопись —[4]

«Испанский башмачок» – замечу на полях:

так началась любовь к испанской живописи.

Нас будят предрассветные гудки —

хрипят, свистят, гудят, трубят, меняются…

И жизнь у матери на страшном полпути,

а у меня лишь только начинается.

Подарки

В какой-то вчерашней, позавчерашней,

советской, греческой, македонской,

в какой-то далёкой, нелепой и страшной

жизни – египетской, вавилонской

меня убивали и в лоб, и с флангов —

мечами, дротиками, стрелами, пикой…

Но и я убивал! В смертоносных фалангах

я был впереди. И Александр Великий —

мой БОГ, мой Вождь, потомок Геракла —

дарил мне золото и диаманты!

А я боялся лишь яда или теракта,

особенно в Индии и в Самарканде.

Или вот: я – верховный жрец в древнем Египте.

Умирая, Фараон – «Владыка Вселенной» —

дарит мне место в своей пирамиде:

пришлось в сорок лет вскрывать себе вены.

И будто вчера я таскал пулемёт в Испании,