Хроника города Леонска - Алексей Парин

Школу доктора Леоне в наши дни возглавляла Эрика Куоко. Учиться своему делу наши леончинисты могли только в Леонске, и все долгие годы нить тянулась непосредственно от Фани Леоне. Профессию передавали из рук в руки, излишней рекламой заниматься надобности не было, и даже во времена дикого рынка дело выжило в нетленном виде. Эрика не отличалась повышенным самолюбием, не лезла во власть и держала всех воспитателей школы в разумной строгости.

Все леончини на «Собачьей площадке» в тот момент спокойно занимались – каждый своим делом. Кто-то смотрел телевизор – либо National Geographic про антилоп и слонов, либо «Машу и медведя», либо «Каникулы Бонифация» (супершлягер), кто-то строил норку из «лего», кто-то мирно грыз косточку, а иные просто вытянули вальяжно свои тела, положили лапы под мордочку и тихо смотрели свои собственные сны не засыпая. Потому что у лёвчиков очень богатый внутренний мир. Это знали все жители Леонска.

Чино вошел на «Собачью площадку» с некоторым волнением. Его заботило, встретит ли он там Джину. С этими девушками всякое случается. Все в порядке: Джина смотрела на него из правого дальнего угла с ласковым вниманием. Понимая, что не надо устраивать спектакль, Чино отправился к подружке с большой чинностью, сам осознавая всю уместность такого поведения в рамках русской словесности. (Вы догадались, кто написал последнюю часть фразы, переводя мой немецкий текст на русский язык?)

Глава 8

Вечеринка у Сони

Мы с Марком вошли в зал, где уже собралось довольно много народа. Соня, как всегда, была одета элегантно, в вишневый шелковый костюм с юбкой почти до пола, и вокруг нее собрались умные люди. Мирко Желич, хозяин ласковой супружницы моих рыжиков Чески, Людвиг Соловьев, директор Католической академии Леонска, Иван Бурмистров, директор Евангелической академии, еще пара ученых мужей. Соня чувствовала себя в мужской компании намного лучше, чем в женской. Потому что у нее был мужской ум, она проповедовала всегда строгие правила мышления. А я, конечно, натура более неряшливая в плане рациональном, меня часто ведет наитие, интуиция. Собственно говоря, именно они и дали мне внутренние силы и логику поведения, когда наши с Соней отношения дали трещину.

Ну, знаете, мне как мужчине трудно это произносить вслух, но речь идет о физическом взаимодействии. Где-то лет в 75 мои мужские силы кончились, а во взаимодействии тел мы с Соней черпали жизненные импульсы. В наших соитиях пряталась тайна. При всей европейской налаженности жизни в Леонске, мы не забывали, что жили в России. И русские неурядицы, несогласованности, нечестности преследовали нас на каждом шагу. Интеллект, немецкая организованность позволяли во время работы отодвигать все мерзости в сторону. Но ведь работа кончается, и ум сразу же погружается в окружающую атмосферу. И если в этой атмосфере есть просветляющий слой, ты легко выдерживаешь любой крутёж. И Соня и я держались на сладости нашей близости. Даже тогда, когда мои физические силы оказались на исходе, в долгих обнаженных ласках, почти безрезультатных, мы находили бренное счастье. Но я почувствовал на уровне наития, что Соня устает от этих долгих попыток соединения. Что надо ей дать покой.

Я всегда думал о роскошном суициде мингера Пеперкорна из «Волшебной горы» Томаса Манна, часто сравнивал себя с ним. Конечно, представления «кофейного короля» о жизни как о «расстелившейся женщине» казались мне вульгарными, конечно, меня раздражала его неспособность выразить самую простую мысль, но его осознание себя как «орудия бракосочетания Божества с миром», его «царственные черты», «идольские складки на высоком лбу» остались во мне навсегда, и мне не надо заглядывать в оригинал, чтобы процитировать роман. Что-то сердцевинное в образе мингера Пеперкорна совпало со мной. Я помнил о суицидах в нашем роду, о моем дяде, который убил свою жену и сам застрелился, о мачехе, отравившейся после смерти очень старого отца, о сестре, утопившейся в Рейне вскоре после похорон любимого восьмидесятилетнего мужа. Но моя Соня не умерла, а жила и светилась рядом. Я часами, днями гулял по Золотому полю днем, колесил по набережной, вечером и ночью, когда там пусто, и требовал у своего наития – или как там его назвать? – чтобы оно сконструировало мне жизнь на оставшиеся годы.

Такие вещи трудно обсуждать с глазу на глаз. А мне между тем все стало ясно. Я приходил к Соне на вечерний чай, на бутылку рислинга, и мы говорили обо всем на свете, и я от волнения бил посуду, и ронял на пол печенье, и не знал, как себя вести. Соня деликатный человек и не задавала мне лишних вопросов.

На четвертый день я взял себя в руки и все сказал. Коротко, без нервов, напрямую. После первого глотка шпетбургундера.

– Соня, любовь остается. Мы живем соседями. Но я больше не прихожу к тебе без звонка. Когда ты свободна, мы посидим вместе вечер-другой.

Соня посмотрела на меня долгим светлым взглядом и отхлебнула вино из бокала. Потом не шевелясь сидела минут пять, проникая взглядом в вишневую массу винной округлости.

– Я не знаю, что делать. Я думала, так будет всю мою жизнь. Но я не могу отвергнуть твое решение. Ты всегда знал, что делать. Я попробую жить по-новому. Я благодарна тебе за то, что ты даешь мне новый шанс. Я буду любить тебя всегда. – Промежутки между отдельными фразами длились не менее минуты.

Нам нужна была музыка. И мы поставили пьесу Сент-Коломба «Le Retour», для трех виол-да-гамба, которую так чудесно играет мой сын Кристоф со своими московскими коллегами Пашей и Шурой, играет так, что тебе ничего больше на свете не надо. А потом на диске шли пьесы Марена Маре, и нам с Соней стало снова уютно вместе. Большая французская депрессия, прорывающаяся через рокоты гамбы, накрыла нас с головой. Так началась наша новая эра. Мне и по сию пору снятся эротические сны, и про Соню, и про юных дев, но моя земная жизнь скромна и аскетична. Я смотрю со своей террасы на свои любимые лиственницы. Мы сначала росли с Соней из одного корня, а тут вдруг разделились. И стали жить рядом, параллельно. Независимо, хочется вам добавить? Нет, все лиственницы в моей рощице зависят друг от друга до последней иголки в лиственном теле.

Вокруг Сони разливались соловьями мудрецы.

– Вы видели «Париж—Манхэттен»? Мне кажется, эта актриса Алиса Тальони приносит какую-то новую ноту. Романтика в фильме, конечно, копеечная, хилая, но в самой Алисе есть какой-то особый лоск.

Это говорил пятидесятилетний Ваня Бурмистров, стройный и высокий кавалер шиллеровского типа, с копной темных вьющихся волос на голове, который периодически втюривался в красавиц самого разного помола.

– Иван, вам скорее понравилась не актриса, а соединение двух магических имен – Алисы и Тальони. Алиса – это для всех нас, конечно же, Алиса Коонен, la tragédienne. А Тальони, Мария, – это нога, вставшая на пуанты, вдруг, ни с того ни с сего, чтобы вознести романтическую идею в небеса. Все мы знаем, как вы любите мифы и мифологизацию.