Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон - Николай Вирта

Лука Лукич был также человеком замысловатым — старинки не держался и, поразмыслив, легко принимал новшества. Он первым в селе начал сеять лен, выбрав для этого место в низинах, а из семечек давил масло, завел плуги, хотел даже сеялку купить, да денег не хватило.

— Бог счастье пошлет — купим, — утешал он себя.

Бог в представлении Луки Лукича был строгим и распорядительным хозяином в большой семье: тут и Христос, и святой дух, и божья матушка, и Иосиф-плотник — для дома божьего столярничает, — тут и апостолы, и сонм святых.

Трепета перед чем-то неопределенным, таинственным Лука Лукич не знал, а в молитвах просил не милости, а справедливости, взывал не к чувствам вселенских хозяев, а к их разуму. Он доказывал богу, что эдак делать негоже, надо сделать по-другому, подумавши, а не с кондачка. С богом он чувствовал себя просто, — не унижаясь перед ним, он признавал его авторитет и старшинство.

Веруя таким образом, Лука Лукич был убежден в нерушимости мирового порядка. Краеугольным камнем его жизненной философии было часто повторяемое им суждение, которое он считал непреложной истиной: «Над миром — бог, над землей — царь, над семьей — я. Вынь-ка отсюда хоть единый кирпичик, все и полетит к чертовой бабушке. Семья сильна, пока над ней крыша одна».

Нарушение этого порядка, установленного очень давно, казалось Луке Лукичу гибельным прежде всего для самих мужиков, которые благодаря многочисленности и любви к работе представляют опору всяческого благочиния. Без благочиния мужиками овладеют смутьяны, а от смутьянов один разор.

Весной, когда лошади и коровы едва держались на ногах от бескормицы, Лука Лукич падал духом; тяжелый груз, взваленный на его старые плечи, мог бы сломать его. Он держался силой своего духа и нравственной поддержкой друзей и единомышленников.

С людьми своего возраста Лука Лукич не дружил, очевидно, по той причине, что все старики на один крой. Ходил в его приятелях Фрол Петрович Баев с Большого порядка, человек средних лет, эдакий бычок, упитанный, коротконогий, упрямый и спорщик отчаянный. Хозяйство он держал ни бедное, ни богатое — так, серединка на половинку. «Нахалов» Фрол Петрович терпеть не мог, к «дурачкам» относился с добродушной иронией, на сходках ругался и спорил до хрипоты. Вероятно, за эту страстность в отстаивании своих мыслей Лука Лукич и любил Фрола.

Ближайшим и вернейшим другом Луки Лукича и вечным «супротивником» был молодой мужик Андрей Андреевич Козлов. Звали его обычно Козлом. Жиденький мужичонка с испитым лицом, украшенным узкой и реденькой рыжеватой бородкой, жил в ветхой, полуразвалившейся избенке на Дурачьем конце, и никто не мог понять, как она держится.

Передняя стена избы наклонилась; колья и слеги подпирали ее и не давали ей упасть. Крыша большую часть года стояла оголенной — солома с нее шла на корм скотине. В оконных рамах недоставало стекол — их заменяла бумага.

Восемнадцать квадратных аршин, ограниченных серыми, вымазанными известкой стенами, печь, занимавшая добрую четверть помещения, земляной пол, три крохотных оконца, стол, лавки вдоль стен, поставец для посуды — такова была внутренность жилища, где обитали шесть душ.

В иных двориковских избах стены оклеивались разноцветными картинками из-под мыла или конфет. Таких картинок у Андрея Андреевича не водилось по той причине, что конфет он никогда не покупал, а мыло если и покупал, то лишь такое, к которому никаких оберток не полагалось.

Мыло шло на стирку только в зимнее время. Летом жена Андрея Андреевича, Марфа, стирала бельишко глиной, надеясь при этом не столько на глину, сколько на свои руки. Не было ей покоя и ночью — ребята часто хворали: летом — животами, зимой — от угара и простуды.

Избу она содержала в чистоте, пол всегда был выметен, стол и лавки выскоблены, посуда блестела, грубая конопляная дерюга у дверей часто стиралась. Но как Марфа ни холила разваливавшуюся хатенку, света от того не прибавлялось, теплее не становилось, из окон не переставало дуть, земляной пол оставался тем же, земляным…

В осенние и весенние дни, когда на дворе было грязно, Марфа застилала пол соломой. Но менять солому часто Марфа не могла — ее негде было взять.

В жизни Андрея Андреевича солома была такой вещью, без которой он не мог себе представить существование семьи.

Соломой Андрей Андреевич покрывал избу, солома шла на корм и подстилку лошади и корове; соломой топилась прожорливая печь, на соломе спала семья.

Солома и ржаной хлеб — в них была вся сила, и они зависели друг от друга, будучи заключены в некий колдовской круг.

Зимой печка не согревала дырявую избу, да и сложена печь была плохо — дымила, чадила. Сберегая тепло, Марфа спешила закрывать трубу, угар валил с ног и детей и взрослых; вода в кадке застывала, ноги у ребятишек коченели — старые тулупы и поддевки, служившие вместо одеял, не согревали их.

За ночь на окнах намерзал толстый слой льда, углы покрывались инеем и промерзала дверь.

Марфа вставала рано. Она вздувала гасник — жестянку, наполненную маслом, с плавающим в нем фитилем. Еле мерцающий огонек освещал лишь небольшое пространство вокруг.

Ни шить, ни вязать при таком свете, казалось бы, не было возможности, но Марфа шила и вязала при колеблющемся свете крошечной лампады, драгоценные свойства которой заключались в том, что она требовала на весь длинный зимний день не более трех ложек масла.

Потрескивал фитиль, тонкой струйкой поднималась к потолку копоть, бормотали что-то во сне ребятишки, скрипел зубами Андрей Андреевич.

Марфа затапливала печь и садилась к прялке или брала вязанье — все это давало ей спасительные гроши. Так сидела она часами, пока не просыпались муж и дети, и пела тихо-тихо:

Переманочка уточкаПереманила селезняНа своем озере плавати.Но не я ж то его манила,Сам ко мне селезень прилетал,На меня, утицу, глядючи,На мои тихие напевы,На мои серые перушки,На сизые крылушки…Переспросочка АнисьяПереспросила СидораНа свою улицу гуляти.Нет, не я его просила,Сам молодец ко мне пришел,На меня, девицу, глядючи…

Пела Марфа, а в голове теснились скорбные мысли. Тяжкая ей выпала доля!..

Что мужик! Уйдет с утра на работу по дворам, или в Улусово, или к лавочнику Ивану Павловичу, а она крутись.

На домашний обиход, на одежду и обувь, на прочие необходимые семейные расходы Андрей Андреевич гроша не давал Марфе. А ведь одеть детей, мужа и себя — дело мудреное. И за что только не бралась Марфа, кому только не продавала свои руки в зимние долгие месяцы! Она не была жадна или падка на денежку, но горемычное житье приучило ее беречь каждую полушку; из этих полушек Андрей Андреевич не мог рассчитывать ни на единую.

Марфа, выходя замуж, принесла кое-что с собой из родительского дома, и это тоже составляло ее неотъемлемую часть Нет в кармане Андрея Андреевича денег на расплату с повинностями, нет хлеба — все равно он не получит ни гроша из жениных, бог весть где хранимых жалких сбережений. Доставай где хочешь, а к этим заветным бабьим достаткам не прикасайся — это ее, это для детей, это для дома: таков был сельский неписаный закон.

Бабьи сундуки, ее наряды, холсты, тряпье, как ни часто зарился на них Андрей Андреевич в тяжелые минуты, были священны и неприкосновенны.

Можно, конечно, украсть… Но за кражи из бабьих сундуков виновного нещадно пороли, кукиш бы из каждого окна ему показывали… Впрочем, Андрей Андреевич никогда и не пытался посягнуть на сундук жены.

На сходках Марфа никогда не бывала, да и вообще двориковские бабы туда хаживали редко… Разве какая-нибудь бобылка забредет, но и то если сходка обсуждает что-нибудь касающееся ее лично.

Но до сходки с кем, как не с Марфой, обсуждал Андрей Андреевич сельские дела? И посмел бы он или любой другой мужик сказать на сходке нечто такое, что ущемляло бы кровное бабье! Марфа уж на что тихой слыла, такой бы развела шум, так бы денно и нощно пилила мужа, что он сто раз проклял бы себя за неосторожное слово!

Ночная кукушка, говорят, дневную всегда перекукует. Конечно, Андрей Андреевич при каждом удобном случае любил помянуть, что жена должна перед мужем «виноватися». Но это было пустое бахвальство: Марфа в доме была сильнее его, и «виноватися» приходилось Андрею Андреевичу перед нею.

Она редко кричала на своего мужика и на детей, редко плакала, на оскорбления богатых баб отвечала насмешливой, обезоруживающей улыбкой.

Не только муж, но и все на селе любили ее за доброе и отзывчивое сердце.

Бабы считали Марфу счастливой: за Андрея Андреевича она вышла не по родительскому слову, как это бывало в большинстве случаев, а по своей воле.