Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон - Николай Вирта

Находились в селе храбрецы, не раз пытались раскопать курган. Но всегда случалось что-нибудь такое, что пугало искателей Книги Печатной. То вдруг появится белый баран с черными глазами, то нагрянет гроза и курган как бы затрясется, то под землей раздастся колокольный звон.

— Стало быть, не те люди берутся за дело, — решали старики.

Повезло сельскому пастуху, человеку смиренному и тихому: роя невдалеке от кургана ямку для костра, он извлек из земли изъеденный ржавчиной кинжал.

Весть о находке стала известна всему селу, и старики порешили, что именно этим кинжалом зарезался атаманский сын. Они уговаривали пастуха попытать счастья и тронуть курган. Пастух отказался: он не считал себя достаточно подготовленным к тому, чтобы одолеть атаманское заклятье. Им, мол, должон быть человек святой, беспорочной жизни. А такого пока не находилось.

Между тем время шло, а милости насчет большой воли царь не объявлял. Покупать землю в вечность могли только богатеи. Цены на нее росли каждый год: за двадцать лет с девятнадцати рублей за десятину цена поднялась до шестидесяти рублей. Худородные наделы между тем тощали, и если при дедах с десятины снимали пятьдесят пудов ржи, то внуки не снимали и сорока.

Была у села еще одна беда: распри с барским управляющим из-за отрезков, из-за потрав и нарушения границ улусовских владений становились все более жестокими.

Много раз на сходках умные люди уговаривали мир купить отрезки. Наконец, доведенные до крайности, мужики дали согласие.

Однако к тому времени и Улусов оценил всю драгоценность отрезков, понял, что, владея ими, он может делать с Двориками все, что его душе угодно. Управляющему был отдан приказ: отрезки не продавать.

Село приуныло, а Улусов похвалялся перед соседями:

— У меня двориковские мужики как караси на удочке. Я их отрезочками под самые жабры подцепил. Я их заставлю на меня работать, как они и крепостными, мерзавцы, не рабатывали!

Долго старики уговаривали барина пожалеть обчество. Поломавшись, Улусов согласился, но выставил условие: теснившие село отрезки он отдавал не за плату, а даром, и предложил мужикам еще две тысячи десятин в вечную аренду. Взамен мужики, — разумеется, речь шла о бедноте и крестьянах среднего достатка, — должны были обрабатывать остальную барскую землю и весь урожай с нее свозить в имение.

Сначала крестьяне ничего не поняли. Что-то уж слишком щедр князь-батюшка! Отрезки отдает даром и в аренду просит принять две тысячи десятин! Чудно… А потом уразумели. Улусов, привыкший к тому, что земля его обрабатывалась дешевыми рабочими руками, разорялся. Вольнонаемные рабочие стоили дорого, да и работали они кое-как. Вот он и вздумал обмануть мужиков и, отдав им ненужные отрезки, получить даровую рабочую силу и тем спасти хозяйство от окончательного разорения.

Мир, смекнув, что вместо одних кандалов на него надевают другие, отверг барское предложение. Тут-то и посыпались на Дворики бесконечные взыскания за неуважение к господской собственности. Выйдет куренок на отрезок — штраф, проедет мужик к своему полю по барской меже — штраф, прогонит пастух стадо к водопою через барскую землю — штраф!

Мужики платили штрафы или давали подписку заплатить долг в указанный барином срок. Приходил срок, и управляющий являлся за долгами. Мужики валились ему в ноги и просили обождать. Управляющий снисходил к ним, но долг сразу вырастал вдвое. Наступало время, снова появлялся управляющий, и долг вырастал уже в четыре раза. Да к расписке еще добавлялось, что ежели, мол, я, такой-то, не заплачу долга в срок, то и лошадь моя, и корова моя, и изба моя, и все, что в ней сыщется, поступают за неустойку. Ежели же и того не хватит для расчета — заплатит мир.

Приближался и этот день — управляющий передавал расписку в суд. Мужики жаловались барину, тот отсылал их к управляющему. А управляющий ладил одно: берите отрезки, две тысячи десятин в аренду за отработку и богатейте с богом!

Мужики продолжали упорствовать.

Улусов бесился от ярости. Сынок его, Никита Модестович, служил в гвардии и стоил так дорого, что денег, выколачиваемых из оставшейся земли, едва хватало на переводы в Питер.

Сам князек был избалован привольной барской жизнью, любил покутить, каждый год ездил на целебные воды Карлсбада и шалил с тамошними дамочками, падкими на богатых русских старичков.

Он заложил и перезаложил имение, распродал леса, часть земли, а золото уплывало из рук так же быстро, как и приплывало.

И все-таки Улусов одолел двориковских мужиков. Недоимки, долги, недороды подкосили их.

Покричав для порядка, мужики в конце концов согласились на барские условия и подписали с Модестом Петровичем договор: отрезки он отдает селу, мужики берут у него в вечную аренду (мир особенно нажимал на вечность аренды) две тысячи десятин за обработку остальной барской земли кругами. А это означало, что каждый хозяин обязан был обработать барину три десятины — пара, ярового, озимого: посеять, снять и засыпать хлеб в барские закрома.

Модест Петрович укатил в Карлсбад, оставив доверенность на ведение дел новому управляющему — Карлу Карловичу Фрешеру.

Фрешер принялся выколачивать из мужиков отработку с немецкой аккуратностью.

Забытое слово «барщина» снова появилось в обиходе двориковской голытьбы. Мужики оставляли под дождем свои скошенные хлеба, чтобы возить снопы с барских полей, оставляли не вспаханной свою землю, чтобы пахать улусовскую.

Фрешер рассуждал так: если мужик, отработав на барина, как уговорено, запустит свои поля и помрет от голода, на его место родится другой. Но прежде чем умереть, он должен обработать помещичью землю или уплатить неустойку. «Чем больше я соберу долгов, тем щедрее будет ко мне Улусов, тем чаще я буду получать наградные, тем скорее уеду в свой фатерланд и открою там большое пуговичное дело». Так рассуждал Фрешер, и мысли его не расходились с делами.

Он жестоко взыскивал долги и неустойки. Мужикам было тяжело. Фрешер отказывался входить в их положение. Он ненавидел их всех скопом, как все русское вообще. Подобно псу, он стоял на страже интересов Улусова, то есть своих интересов. Община должна выполнять договор с Улусовым. Если условий договора не выполнял хотя бы один из мужиков, за него отвечала вся сельская братия. Фрешер сознавал, что круговая порука — варварство, но он был уверен в том, что Россия, в отличие от милого сердцу фатерланда, есть варварская страна, с варварскими обычаями и не ему, Фрешеру, их ломать.

Долги висели над двориковскими мужиками, как громовая туча, готовая в любой момент смести их с лица земли. Но, и опутанные долгами, они никак не могли отказаться от аренды, — отказ от нее означал бы для них отказ от жизни.

Когда Фрешер видел, что петля грозит вот-вот оборвать жизнь «мужичья», он ослаблял петлю, чтобы потом снова затянуть ее потуже.

Крестьяне ненавидели Фрешера, жаловались на него Улусову; тот раза два-три выговаривал управляющему.

В мужицкой передаче речи барина к немцу представлялись в таком виде:

— Ты бы, сукин сын, пожалел русских мужиков! Что ж ты их и по делу и по пустякам в ничтожество низводишь, немец проклятущий? Ты соображай: мужик — он, ясно, раб. То от господа положено со времен Адамовых, и, уповаю, до скончания веков такожде будет. Только и раба до смерти душить нельзя. Ты его, подлеца, настращаешь, а он работать начнет из рук вон скверно. А чьи убытки? Мои или твои?

После барских нотаций Фрешер обычно собирался уходить со службы, народ в Двориках радовался, но каждый раз напрасно: немец оставался. Как барин и управляющий мирились, того никто не знал. Возможно, что и ссорились они для вида. Однако господин казался мужикам добрее окаянного немца. Сильно горевали в Двориках, когда из Карлсбада пришла весть о смерти Модеста Петровича.

Глава вторая

И вот в имение прибыл новый владелец, князь Никита Модестович, человек вдовый, весьма решительный, имеющий надежды на большое наследство от старой тетки, проживавшей в Тамбове.

До сорока лет молодой Улусов служил в Питере, в лейб-уланском ее величества полку. Происходя из захудалого, дворянского рода, Никита Модестович не пользовался расположением гвардейского начальства. Талантами военными он не блистал, по службе продвигался медленно. Тотчас после смерти отца Улусов вышел в отставку, принятую с оскорбительной поспешностью.

Имение Никита Модестович нашел почти разоренным. Земля тощала и родила плохо. Доходные сады были заброшены, рощи, кроме одной березовой, вырублены. Тетка не подавала надежд на скорую кончину…

Никита Модестович понял, что ему надо выкручиваться. Зная, что «казенного козла хоть за хвост подержать — можно шубу сыскать», он стал добывать службу.